Александр Городницкий - И вблизи и вдали
Наутро я принес ее в институт, и певица петь песню согласилась. Так, впервые в своей жизни, я придумал мелодию для песни, по всей видимости, не придумал, а скорее слепил из обрывков мотивов, бывших у меня в то время на слуху. Получилась песня "Геофизический вальс": "Снег на крышах темнеет и тает на исходе весеннего дня". Несколько обнаглев после этого, я придумал тут же еще одну песню "Сонные кони храпят без седла", а Володя Британишский, ревниво следивший за моими потугами, немедленно написал песню для сцены в общежитии:
Задумчиво встали походные кружки
На серой клеенке стола.
Совсем как в палатке, у нас в комнатушке
Не больно-то много тепла.
И мотив к ней он придумал довольно неплохой. В результате мы заняли в конкурсе первое место, и геологи были посрамлены. Правда, бдительная партийная цензура категорически вычеркнула из спектакля строчки диалога во время застолья в студенческом общежитии на Малом-сорок, где тамада провозглашал: "В Москве прошел Двадцатый съезд", а его сосед немедленно добавлял: "Пусть каждый выпьет и заест!"
Так в 1954-55 гг. я начал впервые придумывать мелодии на собственные стихи. К числу самых первых относятся "Песня четвертой партии", упомянутая выше, и злосчастный "Геофизический вальс".
Помимо занятий в ЛИТО, которые обычно проходили раз в неделю, мы довольно часто собирались, читая друг другу стихи и обсуждая их, или споря о прочитанном. Собирались обычно либо у Агеева на Покровке, где у него вместе с его женой Любой была небольшая комната, либо у Олега Тарутина на углу Маклина и Декабристов. Застолья при этом были чисто символическими, главное - что читалось и говорилось, хотя, конечно, серьезные выпивки, особенно с участием Глеба Горбовского, тоже случались. Как-то в зимнюю пору мы с ним и с Агеевым распивали "маленькую" на невском льду, перед сфинксами, а поскольку стакана не было, то вырезали ножом рюмку из яблока. Вообще - умение выпить входило как бы в кодекс "горняцкого" бытия. Помню, как все смеялись над Сашей Кушнером, когда на мои проводы в экспедицию вместо общепринятой поллитры он принес торт, перевязанный голубой ленточкой.
У меня на старой и затертой допотопной бобине сохранился обрывок записи одного из тех давних сборищ, происходившего в тесной комнате моей коммуналки па Красной улице. Тогда, кажется, обсуждались мои стихи. Из общего нестройного гомона явственно выделяется голос Кушнера: "Так как постановили - считать это стихотворение плохим или хорошим?"
Встречи эти, с чтением, обсуждением и разговором, чаще всего уже без Глеба Семенова, стали традиционными, и после, когда все разъехались по разным краям и экспедициям, а вернувшись, уже отошли друг от друга, отсутствие этих сборищ сильно сказывалось.
И еще одно: средой нашего литературного обитания всегда был Ленинград, его улицы, переулки, каналы, Васильевский вокруг Горного. Это вовсе не значит, конечно, что мы писали именно о городе - он просто всегда незримо присутствовал в самом дыхании нашем в те годы…
К середине пятидесятых относится также начало дружбы с братьями Штейнбергами, которые, хотя сами стихов и прозы не писали, сразу же оказались в самом центре литературной жизни, старший - Генрих - учился в Горном на два курса после меня, где ухитрился закончить сразу два факультета - геологоразведочный и физический. Младший - Александр - был в те поры студентом Политехнического института и немало усилий приложил к органики студенческих вечеров поэзии.
Братья были знакомы и дружны практически со всеми известными в то время молодыми писателями, поэтами и художниками упомянутых группировок. У их родителей - Анны Аркадьевны и Семена Исааковича, в большой квартире старого петербургского дома на Пушкинской улице, неподалеку от Московского вокзала, время собирался разнообразный народ. Здесь можно было увидеть уже упомянутых горняков (Глеб Горбовский обладал в этом доме личным правом сдавать пустые бутылки - в фонд следующих посиделок) и Иосифа Бродского, и Евгения Рейна, вернувшегося с Камчатки и читавшего с рычанием свои плотоядные стихи "люди мясо", и молодых тогда писателей Сергея Вольфа, Владимира Кацнельсона (впоследствии ставшего Марамзиным), Игоря Ефимова с женой-поэтессой Мариной Рачко. За большим столом блистал острыми репликами Анатолий Найман, читал свои первые сказы Битов, устраивали домашние вернисажи Олег Целков, Анатолий Зверев, Михаил Кулаков, Яков Виньковецкий.
У одного из братьев - Генриха - была хотя небольшая, но своя комната, на стене которой красовался огромный портрет хозяина работы Михаила Кулакова. В комнату эту набивалось обычно несметное количество народа, сидевшего ночи напролет в густом табачном дыму. Поскольку дом располагался рядом с Московским вокзалом, он служил также постоянным местом ночлега для заезжих москвичей. Родители братьев сами с удовольствием принимали участие в застольях, чтобы выпить водки и послушать "современную молодежь".
К этому времени Саша Штейнберг женился на Нине Королевой, Глеб Горбовский - на Лидии Гладкой, так что литературные общения переплелись с семейным бытом.
Помнится, именно в квартире Штейнбергов был придуман шумный "радиорепортаж", посвященный юбилею Глеба Семенова, которому в 1958 году исполнилось сорок лет (безнадежно много, : мы считали тогда). Авторами юбилейной передачи были Шура Штейнберг, Глеб Горбовский, Нина Королева, Яков Виньковецкий и некоторые другие. В репортаже изображалось торжественное прибытие персонального поезда с юбиляром в Ленинград и встреча его на Московском вокзале - пародия на официальные приемы "высоких гостей". При этом "пионерка Маша Веселкина", поздравлявшая юбиляра от имени студии литературного творчества Ленинградского дворца пионеров, читала приветственные стихи, начинавшиеся такими строчками:
Все радостней солнце родимое светит,
И звезды сияют на башнях Кремля,
И в ваше великое сорокалетье
Колхозные жнейки пахают поля.
Вся сцена была выдержана примерно в том же тоне. Нашли в ней отражение и другие литературные группы, прежде всего ЛИТО, которым руководил Давид Яковлевич Дар, увлекавшийся в то время путешествиями на мопедах со своими учениками. Он появляется "на моторище одноцилиндровом", в окружении своих питомцев и "рабочею тематикой потряхивает".
Но не дрогнул Глеб - дрыгнул ноженькой,
Он сказал им пару слов тихим голосом.
Тут и сгинул враз окаянный Дар,
А с ним и дадарчата в тартарары…
Примерно через год после этого был придуман и записан на магнитофон второй радиоспектакль, на этот раз уже фантастического содержания, созданный примерно тем же авторским коллективом. Тогда как раз начались полеты в космос, и действие разыгрывалось с того, что тогдашний глава ленинградской писательской организации поэт Александр Прокофьев, которому в недалеком будущем суждено было сыграть палаческую роль в деле Бродского, был отправлен в космос "вместо слонят Рами и Шаши, которых к полету не допустили, поскольку их предки долгие годы жили в Индии", на новом спутнике рекордного веса. В связи с его отсутствием, в Ленинграде возникла Республика поэтов (сокращенно РЕПО). Власть в республике взял в свои руки Комитет общественного спасения "в составе - Городницкий, Хемингуэй, Битов, Тарутин". Далее шел текст конституции РЕПО:
Пункт 1. О правах и обязанностях граждан. Гражданином РЕПО является каждый, именующий себя поэтом.
Пункт 2. Об охране прав граждан Республики. Гражданин Республики обязан плюнуть в морду всякому, не признающему его поэтом, ибо этим ущемляются его гражданские права…
Гербом Республики был утвержден ошейник собаки Кушнера. В качестве государственного гимна утверждалась песня Горбовского "Когда качаются фонарики ночные". Ее первая музыкальная строка стала позывными Республиканского радио.
Довольно скоро, однако, в Республике возник правительственный кризис, причиной которого послужило то, что один из сограждан не признал другого поэтом, а этот другой - не плюнул ему в морду, чем грубо нарушил конституцию.
Правительство пало, и президентом был избран Кушнер, стихи эго тут же вошли в обязательные школьные программы. толпа первоклассников маршировала по улице, распевая хором песню на его стихи:
Прошла зима ненастная,
Растаяла как дым,
Бегут трамваи красные
По рельсам голубым.
"Раз, два, три", — раздавался после песни громкий шепот воспитательницы, и дети хором кричали: "Спасибо товарищу Кушнеру за не счастливое детство!"
Кушнера, однако, тоже вскоре свергли, так как выяснилось, что он в силу своей неисправимой интеллигентности не в состоянии отличить кошку от кота. Поводом послужили его собственные стихи:
