Николай Максимов - Голое небо
Развивавшееся вне влияния критики и читателей творчество Н. М. Максимова приобретает таким образом значение ценного общественного, классового, а не только «человеческого» документа большой искренности и выразительности.
1930–1931
Приложение
Первоначальный вариант стихотворения «Финляндия».
Какой угрюмый, гордый зодчий
Здесь кручи серые простер,
Над далью темной стали жестче,
Над гладью голубых озер.
Здесь лес загадочный и вражий,
И сердце думает с тоской:
Что вечность? — оползни овражьи,
Да вереск тонкий и сухой.
А на заре все тот же зодчий
Чертоги пышные простер,
И все торжественней и жестче
Мой строгий и холодный взор.
По-видимому, между окончательной, напечатанной редакцией и первоначальным вариантом была еще одна редакция, находящаяся в одной из черновых тетрадей и озаглавленная «Стихи о Финляндии». I. Эта промежуточная редакция представляет следующие разночтения: стих 3 первой строфы читается так.
И мир — торжественней и жестче
Вместо окончательного
И мир торжественный здесь жестче.
Далее, за второй строфой, после стихов
Что вечность? — оползни овражьи,
Да вереск тонкий и сухой —
имеется еще опущенная впоследствии строфа, все стихотворение читается так:
Я, в легкой мудрости изверясь,
Мгновенностями не горю,
Я собираю белый вереск
И в заревую даль смотрю.
Там глубь и т. д……………………
…………………………………..
И все торжественней и жестче
Мой строгий, неподвижный взор.
Следующее затем стихотворение в сборник «Стихов Н. Максимова» не вошло:
СТИХИ О ФИНЛЯНДИИ. II
По запыленным улицам блуждая,
Прижмусь мечтой к финляндскому граниту
И снова вижу лес запечатленный
С залежанной и темной тишиной.
И строгий лик неизреченно-странный
Предстанет мне за белою дорогой,
Когда кругом средь мудрого безмолвья
Лишь сосны в темной вечности шумят.
Он — словно высеченный из гранита,
И губы, как пластинки слюдяные,
И очи — неподвижные озера
В чуть зыблемых ресницах-тростниках.
Ни трепеты, ни весла, ни улыбки;
И в час, когда закат преодолеет
С надменностью багряное мученье,
Еще мудрей в них стынет тишина.
Последняя строфа в другой редакции читается так:
Спокойны сероватые озера,
И в час, когда заря преодолеет
С надменною улыбкой боль от раны,
Еще мудрей и злее тишина.
Этот вариант, по-видимому, более ранний. Третье стихотворение из цикла «Стихи о Финляндии» напечатано в «Стихах Н. Максимова» под названием «Последняя заря». За четвертым стихотворением «Этот мир, как пахарь — злые корни» идет ненапечатанный отрывок V.
Помню тихое, тихое озеро,
Грусть неясную в облаках
И таинственные шорохи
В чуть зыблемых тростниках.
Дети с берега камня не бросят.
Не обнимутся с волнами ветлы,
Брызгая не вроются весла,
Словно здесь дом бесплотных…
К «Финляндским стихам» примыкает и «Финляндский лес» («Стихи»)
Лебединое озеро
Только миг, но он дороже вечности,
И неулыбающийся взор
И высокой полный безупречности
Легких[8] линий вьющийся узор.
И меня немного заморозили —
Но высоко-дивным холодком
Эти танцы в Лебедином озере,
Нежный и отчетливый фантом.
Только думаю, что драгоценнее
Теплоты высокий холодок,
И в душе встревоженной за пением,
Самый теплый, самый сладкий ток.
Холод лишь и слабый, и печальный.
Нет улыбки на лице твоем,
И восторгом пламенным венчаем мы
Лебедя с высоким холодком.
Любопытна переработка стихотворения, названного в окончательной редакции «Сонетный экзерсис».
ПОЛЕТ
Я так люблю вечерний легкий[9] дым,
Размеренность спокойную[10] полета,
Когда все сковано полудремотой[11],
А танец вьющийся[12] неутомим.
Так высоко над тусклым и земным,[13]
Где огненность и[14] позолота
Неустранимого водоворота,[15]
Стремление к сияньям[16] золотым.
А мы, неулетающие[17] к ним,
За турами, которым нету счета,
Мечтательно и пристально[18] следим,
Но и мечты, танцующие[19] что-то
Воздушное[20] и легкое, как дым
Нам создают иллюзию полета.
Не меньший интерес представляет переработка стихотворения 1925 г. «Мне хочется опять»… («Стихи»):
Проходит все. И флейты Сиракуз
Уж не услышим песенки веселой,
А все еще, как золотые пчелы,
Работают созданья светлых муз.
Проходит все. Но словно улей длинный
Веков, стихов однообразный ряд
И губы, тяжелея, говорят
Неумягченной музыкой пчелиной.
К.К. Истомин. Из воспоминаний о Н.М. Максимове
Сколько я помню, Н. М. Максимов был моим учеником два года: в 1918–1919 учебном году он обучался в шестом классе, а в следующем году он уже окончил курс в школе. Всякий хорошо знает, что это было время гражданской войны и социально— экономической ломки. Общая картина жизни отразилась и на школьной нашей жизни: благодаря отсутствию топлива регулярных занятий не могло быть, вырабатывались новые методы воспитания и обучения, старый школьный быт ломался, и налаживался новый. Вот при каких обстоятельствах складывались мои впечатления о Николае Максимове, а потому и воспоминания мои будут отрывочны и эпизодичны.
В самом начале своих воспоминаний о Н. М. должен сказать несколько слов о его матери, Евфимии Иннокентьевне. Я познакомился с нею с того момента, когда два ее сына (старший Коля и младший Володя) стали обучаться в нашей школе (бывшая пятая гимназия, ныне 48 советская школа). Как-то быстро и незаметно перезнакомилась она с нами — педагогами, вскоре попала в родительский комитет и всей душой отдалась общественно-педагогической деятельности. А работа эта, при всей ее однообразно-скучной и видимой повседневности, была поистине колоссальная: наладить завтраки для детей, оказать помощь бедноте, организовать репетиторские кружки для отстающих, установить твердую связь с беспечными к школьному делу родителями, постоянно присутствовать на всех педагогических собраниях и т. д. — вот главнейшие функции, которые она выполняла совершенно добровольно. Кончилось дело тем, что она с утра до вечера не выходила из школы, а мы, педагоги, убедили ее стать нашим товарищем по оружию: так она и пробыла в нашей школе вплоть до самой своей смерти (12 сентября 1928 года).
Я стал говорить о матери Н. М. Максимова не напрасно: по моему глубокому убеждению, сын ее унаследовал от матери многие прекрасные качества ее природы и высокой одаренности. Эта пламенная любовь к искусствам, этот высокий строй души, эта поэтическая восторженность, чуткость и отзывчивость — все это незримым током передалось от матери к сыну. Она же была и верным спутником его музы. Девственно-стыдливый и скромный, он никого не подпускал к тайникам своей души, и только мать была самой нежной и любимой подругой его музы. И кто знает: если бы не ее материнское, ревниво-бережное предчувствие, — может быть, мы никогда и не видели бы сборника его стихотворений. Именно она тайно от сына дала мне на прочтение первую тетрадку его стихотворений; именно она сейчас же после смерти сына стала усиленно хлопотать об издании его юного творчества. Но, увы, через полгода с лишком и она умерла, не доведя до конца своей заветной мечты. Теперь отец привел ее мечту в исполнение[21]: прекрасный подарок для тех, кто знал покойного Колю Максимова, и живой образ самого поэта предстает пред нами во всем своем обаянии. И вот, перечитывая не раз этот милый сборник, направляя свои воспоминания по свежим следам его творческого пути, я постараюсь нарисовать образ этого высокоодаренного юноши.
В декабре месяце 1918 г., по моему предложению, весь шестой класс, где обучался тогда и Коля, взялся за постановку на сцене малоизвестной комедии М. И. Прокудина-Горского «Судьба деревенская» (1782 г.). Хотелось выбить из сознания детей ложное представление о нашей классической литературе; хотелось показать, что уже во второй половине XVIII в. в средне-дворянской массе таились революционные мотивы, которые выливались в своеобразно-художественную форму. Трехактная комедия Прокудина-Горского давала в этом отношении прекрасный образец. Сюжет комедии чрезвычайно прост, но для своего времени он требовал довольно сложных политических, социальных и стилистических толкований. Приказчик Оплетало, деревенский взяточник и грабитель, велит заковать в «железы» пастуха Осипа, которого хочет отдать в рекруты только за то, что ему не отвечает взаимностью Кристина, верная своему несчастному любовнику. Попробовал было откупиться взяткой отец Кристины, Панкрат, принес десяток яиц, но Оплетало не принял такого скромного подарка, ибо, как говорит дворецкий Лисицын, такой же взяточник и грабитель, «он у нас натурой не берет, а любит денешки чистенькие». Но энергичная Кристина не сдается и решается прибегнуть к экстренной мере: броситься к ногам своего барина и просить у него защиты. По ее счастью, неожиданно приезжает в свое имение Добросердов, и она приводит в исполнение свое решение. Добросердов, в присутствии своего друга Остроумова, велит садовнику Тюльпанову принести «бумаги и чернил» и пишет обоим деревенским «начальникам» «отпускные» на все четыре стороны. «Щастливой путь, — говорит он, — теперь уже вы мне не принадлежите, вот вам воля на все четыре стороны… Девушка, здравствуй с женихом! Желаю благополучно тебе жить. Тюльпанов, сними с нево железы, и чтоб вечно их в моем доме не было». А потом, «взяв Остроумова за руку, подходит близко к оркестру и говорит: “Вот, дражайший друг, минута для меня щастливая, что я мог отереть слезы этой бедной девке и удовольствовать ее желание я думаю, как должны восхищаться те, от которых зависит щастье многих”».
