Лев Кобылинский - Стихотворения

Мне нежных слов любви не говори:
моя душа, что одуванчик нежный,
дитя больное гаснущей зари.
случайный вздох иль поцелуй небрежный,
шутя развеет венчик белоснежный
и разнесет… Потом его сбери!
Мне нежных слов любви не говори!

Гаснет елки блестящий убор,
снова крадутся страшные тени,
о дитя. твой измученный взор
снова полон дремоты и лени.
В зале слышится запах смолы,
словно знойною ночью, весною,
гаснут свечи, свеча за свечою,
все окутано крыльями мглы.
Дрогнул силою вражьею смятый
оловянных солдатиков ряд,
и щелкун устремляет горбатый
свой насмешливо-старческий взгляд.
Темнота, немота, тишина,
лишь снежинки кружат у окна;
спят забыты в углу арлекины;
на ветвях золотой паутины
чуть мерцает дрожащий узор!
Гаснет елки блестящий убор,
но, поникнув, дитя не желает
золотого обмана свечей,
и стальная луна посылает
поцелуи холодных лучей.
Ель. задумавшись, горько вздохнула,
снова тени на тени легли,
нам звезда Вифлеема блеснула
и опять закатилась вдали!

Посмотри, как хорош мотылек,
как он близок и странно далек,
упорхнувший из Рая цветок!

Легких крыльев трепещущий взмах,
арабески на зыбких крылах —
словно брызги дождя на цветах.

Я люблю этих крыльев парчу,
улететь вслед за ними хочу,
я за ними лишь взором лечу.

Уноси, золотая ладья.
взор поникший в иные края,
где печаль озарится моя.

Но по-прежнему странно-далек,
ты скользишь, окрыленный челнок,
как цветок, что уносит поток.

Что для вестника вечной весны
наши сны и земные мечты?
Мимо, мимо проносишься ты.

Кто же сможет прочесть на земле
буквы Рая на зыбком крыле,
что затеряны в горестной мгле?

Я сквозь слезы те знаки ловлю,
я читал их в далеком краю:
— Все мы станем, как дети, в Раю!

В сердце обожание,
сердце в забытьи,
надо мной дрожание
Млечного пути.

Счастье возвращается:
я — дитя! Ужель
подо мной качается
та же колыбель?

Все, что было, встретится,
все, что есть. забудь!
Надо мною светится
тот же Млечный путь.

К светлым высям просится
колыбель, она,
как челнок, уносится,
режет волны сна.

Сумрак безнадежнее,
сердце, все прости!
Шепчут тени прежние:
«Доброго пути!»

Сердцу плакать сладостно,
плача, изойти,
и плыву я радостно
к Млечному пути!

Отчего, дитя, не забывается
облик твой и грустный и смешной?
Все скользит, в тумане расплывается,
как живая, ты передо мной!

Эти ручки, ножки, как точеные,
нежен бледно-розовый наряд,
только глазки, будто обреченные,
исподлобья грустные глядят.

И рисует личико цветущее
лик давно померкший — отчего?
В нем ли светит все твое грядущее?
Иль в тебе все прошлое его?

Мертвый лик в тебе ли улыбается?
Или в нем тоскует образ твой?
Все скользит, в тумане расплывается,
как живая ты передо мной!

В сумраке синем твой облик так нежен:
этот смешной, размотавшийся локон,
детский наряд, что и прост и небрежен!
Пахнет весной из растворенных окон;

тихо вокруг, лишь порою пролетка
вдруг загремит по обсохшим каменьям.
тени ложатся так нежно и кротко,
отдано сердце теням и мгновеньям.

Сумрак смешался с мерцаньем заката.
Грусть затаенная с радостью сладкой —
все разрешилось, что раньше когда-то
сердцу мерещилось темной загадкой.

Кто ты? Ребенок с улыбкой наивной
или душа бесконечной вселенной?
Вспыхнул твой образ, как светоч призывный,
в сумраке синем звездою нетленной.

Что ж говорить, коль разгадана тайна?
Что ж пробуждаться, коль спится так сладко?
Все ведь, что нынче открылось случайно,
новою завтра воскреснет загадкой…

Я не знаю, как проснулась
(пел вдали веселый звон),
сну блаженно улыбнулась
и забыла светлый сон.

Тихо сон заколебался,
словно тучки белый край,
и печально улыбался,
отлетая в милый Рай.

Ах, настанет час, коснется
вновь чела его крыло,
грустно взор мой улыбнется,
улыбнется он светло.

Заиграли пылинки в луче золотом,
и завешена люстра тяжелым холстом;

на паркете лежит окон солнечных ряд,
и кресты на церквах, словно свечи, горят.

Блещет купол, омытый весенним дождем,
вновь чему-то мы верим, чего-то мы ждем!

Вновь, дыша ароматом, бела, тяжела
над оградой железной сирень зацвела;

вереница касаток резва и легка
неустанно кружит, бороздя облака.

Сколько золота в пыльных, весенних цветах!
Сколько жизни в безмолвных, бескровных устах!

И, заслышав оркестра бодрящую медь,
ей в ответ все сердца начинают звенеть,

и с отчизны далекой, на миг долетев,
нам о детстве поет колокольный напев.

Ты помнишь, как часто малюткой больною.
ты книжку большую кропила слезою,
  упав на картинки лицом.
  О чем, дорогая, о чем?

Ты помнишь, как с первого детского бала
вернувшись, всю ночь ты в постельке рыдала,
  упав на подушку ничком.
  О чем, дорогая, о чем?

Ты помнишь, робея в толпе бессердечной,
закапав свечою наряд подвенечный,
  ты слезы струила тайком?
  О чем, дорогая, о чем?

И ныне, над чистою детской кроваткой
ты горькие слезы роняешь украдкой
  под кротким лампадным лучом.
  О чем, дорогая, о чем?

Пусть ветер парус шевелит,
  плыви, фрегат, плыви!
Пусть сердце верное таит
  слова моей любви!

Фрегат роняет два крыла,
  вот стал он недвижим,
и лишь играют вымпела
  по-прежнему над ним.

Покрепче парус привязать,
  и милый взор лови!
Но как же на земле сказать
  слова моей любви?

Мне нужны волны, ветерок,
  жемчужный след ладьи,
чтоб ей без слов я молвить мог
  слова моей любви;

им нужен трепет парусов
  и блеск и плеск струи,
чтоб мог я ей сказать без слов
  слова моей любви.

И вот я с ней, я ей твержу:
  «Плыви со мной, плыви!
О там, на море я скажу
  тебе слова любви!»

Ей страшен дождь соленых брызг
  и трепет парусов,
руля нетерпеливый визг;
  ей не расслышать слов.

Пусть парус ветер шевелит,
  плыви, фрегат, плыви!
Пусть сердце верное хранит
  слова моей любви!

Бьется чистым золотом струна,
и сверкают серебристой льдины.
Что за песнь доходит к нам со дна?
Это — смех резвящейся Ундины.

Чуть колышат волны тень челна,
парус гибче шеи лебединой.
Что за песнь доходит к нам со дна?
Это — плач покинутой Ундины.

Струны, как медные трубы, гремят,
дрогнул султан исполинского шлема…
Слышишь их рокот? Они говорят
нам про коня и Рустема.

Струны, как флейты, вздыхают, звеня,
отзвуки битвы доносятся слабо,
вижу шатер в бледных отблесках дня,
вижу в нем тело Зораба.

Тихо померкнул малиновый круг,
грустно вздохнули цветы, поникая;
чья это тень стройно выросла вдруг,
в далях вечерних мелькая?

Лампа, как Ангел, роняет лучи,
в детские глазки, смотрящие прямо…
Где же и шлем и шатер и мечи?
Сказку читает нам мама.