Редьярд Киплинг - Избранные стихи из всех книг

Раз, на сверкающей льдине, то было очень давно,
Анг человека из снега вылепил в утро одно,
Родича внешность он придал статуе, как на заказ.
Анг был великий художник. Слушай об Анге рассказ!

Родичи Анга сбежались, — нюхали, щупали снег,
Все перещупав, решили: «Это совсем человек!
Держит копье он, как люди, так же обут и одет;
Все одинаково с нами! Ангу хвала и привет!»
Зубра с Медведем со скуки вырезал Анг на кости,
Вырезал он Мастодонта — тушу в мохнатой шерсти,
Тигра, что нес человека в острых, как сабли, зубах,
Все это четко и точно вырезал Анг на костях.
Снова сбежалось все племя — сотни четыре голов,
Люди скалистых заливов, люди высоких холмов,
Охотники и рыболовы, и проворчали: «Ей-ей!
Все это так, но откуда знает он этих зверей?!
Анг разве спал с Мастодонтом или на зубра ходил,
Или на льдине с Медведем запросто он говорил?
Нет — это выдумки Анга, он и теперь, как тогда,
С тем человеком из снега, нас обманул без стыда!»
Анг рассердился ужасно, крикнул он, сжав кулаки:
«Охотники и рыболовы, дети вы и дураки!
Вы бы на ловле старались этих зверей разглядеть!»
Быстро к отцу побежал он, горя не в силах стерпеть.
Анг рассказал о позоре, и рассмеялся отец,
Был он всеведущ в искусстве и знаменитый мудрец.
«Если бы глаз их, — сказал он, — зорок был так же, как твой,
Сами б они рисовали, что тогда было б с тобой?
Не было б шкуры оленьей здесь, у пещеры твоей.
Не было б острых иголок, раковин и янтарей,
Ни превосходных бизоньих, теплых еще языков
И ни заплывшего салом мяса гренландских китов.
Оледенелые в бурю ты не таскал невода,
Судна военного в море ты не водил никогда,
Все ж тебе люди приносят шкуры и дичь, и питье.
В дар за твое вдохновенье и за искусство твое.
Ты не преследовал зубра, как же ты хочешь, чтоб мог
В битве охотник увидеть каждый его волосок,
Или у Мамонта складки на волосатой губе?
Все же, убив его, тащат лучшие части тебе.
Вот и сейчас в изумленье люди разинули рты
Перед твоею работой, — славен средь племени ты!
Но, сомневаясь в сходстве, правы, конечно, они.
Сын мой, что видит так ясно, ты им подарки верни!» —
Анг дорогие подарки молча в руках повертел,
Анг осмотрел свои руки и рукавицы надел
И, покидая пещеру, он услыхал за спиной:
«Радуйся, что эти люди слепы, мой сын дорогой!»

Анг, не теряя минуты, снова на белой кости
Вырезал, точно живого, Мамонта в длинной шерсти
Весело пел и свистел он, благословляя сто раз
За слепоту свое племя. Помни об Анге рассказ.

Каков корабль! Чтоб галс сменить, потратишь три часа,
Неделю с гаком — чтоб кой-как зарифить паруса,
А рост от ватерлинии до уровня бортов!
Но кто б другой достигнуть мог Блаженных островов?

Я точно знал, что никакой надежный пакетбот
Тех островов таинственных вовеки не найдет.
Влюбленный теплый бриз, храни корабль волшебный наш,
Не зря из баловней судьбы составлен экипаж.

А как вели они корабль — как лучшие мастера,
И помешать им не могли ни волны, ни ветра,
(Туристских лайнеров маршрут? Он не указка вам!)
Трехпалубник вы привели к Блаженным Островам.

Каюты, что достались нам, все были первый класс,
И редкие красавицы нам радовали глаз,
А из каких они кругов — нам было все равно:
Оставим богу небеса, чертям морское дно.

И мы не спрашивали, как рождаются на свет:
Малыш родился? Хорошо. А чей — вопросов нет!
Обеты верности? Из нас Юсуф едва ли кто,
Да и Зулейка никогда не думала про то…

Моральные сомнения? Да нет, на кой нам черт!
«Ура» кричали мы, когда у входа в самый порт
Злодея принялись пороть… И скрипки пели нам,
Кто — чей, никто не знал, прибыв к Блаженным островам.

Так целовались юные на палубах на всех,
Когда я на берег сошел, под их счастливый смех:
(Ведь сельский английский уют — скажу без громких слов —
Мне он дороже был любых Блаженных островов).

А пароходам нет пути к Блаженным островам.
Пурпурных наших вымпелов вовек не видеть вам,
Для всех вонючих лайнеров закрыты к нам пути,
И вам, балбесам, никогда дороги не найти.

Паршивые прожектора, как ни вертите — нет,
Над нашей тихой пристанью не разольют свой свет,
Визг отвратительных сирен, несущих зло морям,
Вас не приблизит ни на фут к Блаженным островам.

А старый парусник, скрепя скрипящий полубак,
Хотя все реи у него торчат бог знает как,
Хотя и по старинке он покорен всем ветрам,
Но он один и доплывет к Блаженным островам.

Весь от киля до клотика он так невозмутим,
Что сам Голландец, кажется, едва ль поспорит с ним,
И рваный парус у него искрится серебром,
И под бушпритом у него ворчит далекий гром.

А верхние его огни как ранняя заря,
Как свечи, что расставлены венцом вкруг алтаря,
Под музыку на палубе за горизонты лет
Пока не скроешься — плыви, оставив Старый свет.

Что за команда? Из детей, из психов или так?..
Ты, пароход, наукин сын, все знаешь, что и как,
Валяй, чини свои винты, мотайся по портам,
А мы — усталых увезем к Блаженным островам.

Я платил за твои причуды, не запрещал ничего.
Дик! Твой отец умирает, ты выслушать должен его.
Доктора говорят — две недели? Лгут твои доктора!
Завтра утром меня не будет… и… скажи, чтоб ушла сестра.
Не видывал смерти, Дикки? Учись, как уходим мы!
И ты в свою очередь встанешь на пороге смертельной тьмы.
Кроме судов, и завода, и зданий, и десятин
Я создал себя и мильоны, но проклят, раз ты мой сын!
Хозяин в двадцать два года, женатый в двадцать шесть, —
Десять тысяч людей к услугам, а судов на морях не счесть.
Пять десятков средь них я прожил и сражался немало лет,
И вот я, сэр Антони Глостер, умираю — баронет[87];
Я бывал у их Высочеств — помнишь газетный столбец?
«Один из властителей рынка». Дик, это — я, твой отец!
Я начал не с просьб и жалоб. Я смело взялся за труд;
Я шел напролом, а это — удачей теперь зовут.
Что за судами я правил! Гниль, и на щели щель, —
Я, как было приказано, и топил, и сажал их на мель!
Еда, от которой шалеют! Команда — Бог им прости!
И жирный куш страховки, чтоб покрыть опасность пути.
Другие — не смели, боялись: жизнь, мол, у нас одна!
(Они у меня шкиперами). Я же шел, и со мной жена.
Я не раз обошел вокруг света, и передышки ни дня.
Твоя мать копила деньжата, выводила в люди меня!
Я был счастлив, что я — хозяин, но ей было все видней,
Она выбирала дорогу, а я слепо шел за ней.
Она подстрекнула взять денег, нашла расплатиться как,
И мы накупили акций и подняли собственный флаг.

В долг забирая уголь, питаясь Бог знает чем,
Мы клиперы приобретали — теперь их уже тридцать семь.
За клипером клипер[88] грузился, блестяще шли дела,
Когда в Макассарском проливе[89] внезапно она умерла.
Около Патерностера[90], в тихой синей воде,
Ее опустили в вечность. Я отметил на карте, где.
Было нашим собственным судно, на котором скончалась она.
И звалось в честь нее «Мэри Глостер». Давнишние то времена…
Плыл я пьяный вдоль берега Явы и чуть не сел на мель,
Когда твоя мать мне явилась — и с тех пор мне противен хмель.
Я цепко держался за дело, не покладая рук,
Копил (она так велела), а пили другие вокруг.
Я в Лондоне встретил Мак-Кулло (не бывало знакомства нужней) —
Мы вместе начали дело: три кузницы, двадцать людей.
Дешевый ремонт дешевки. Я платил, и дело росло,
Патент на станок приобрел я, и тут мне опять повезло.
Я сказал: «Нам выйдет дешевле, если сделает их наш завод»,
Но Мак-Кулло на разговоры потратил почти что год.
А тут началось движенье — работа пришла сама:
Машины, котлы и трубы, огромные, как дома.
Мак-Кулло хотел, чтоб в каютах были и мрамор и клен,
Брюссельский и утрехтский бархат, ванны и общий салон.
Водопроводы повсюду, с резьбою каждая дверь…
Но он умер в шестидесятых, а — я вот только теперь…
Я знал — когда строился «Байфлит», — я знал уже в те времена:
Они возились с железом! — Я знал — только сталь годна.
Первое растяженье! И стоило это труда,
Когда появились наши девятиузловые суда!
Меня закидали вопросами, я же текст им привел в ответ:
«Тако да воссияет перед людьми ваш свет».
Они пересняли, что можно, но я был мозгами богат,
В поту и в тяжелых сомненьях, я бросил их год назад.
Пошли на броню контракты, здесь был Мак-Кулло силен,
Он был мастер в литейном деле, но — лучше, что умер он.
Я прочел все его заметки: их понял бы и новичок,
А я не дурак — не продолжить там, где мне дан толчок.
(Его вдова рассердилась). Я чертежи разобрал.
Шестьдесят процентов, не меньше, приносил мне прокатный вал.
Шестьдесят процентов с браковкой, мы могли их делать вдвойне.
И четверть мильона кредита — скажи спасибо мне!
Мне казалось — но это не важно, — что ты обожаешь мать.
Тебе уже скоро сорок, и тебя я успел узнать.
Харроу и Тринити Колледж[91]! А надо бы в Океан!
Я хотел тебе дать воспитанье, но горек был мой обман.
Тому, что казалось мне нужным, ты вовсе и не был рад,
А то, что зовешь ты жизнью, я называю — разврат.
Гравюры, фарфор и книги тебя занимали зря,
Квартирой модной кокотки была квартира твоя.
Ты женился на этой костлявой[92], длинной, как карандаш.
От нее ты набрался спеси: но где же ребенок ваш?
Запрудила пол-Кромвель-роуда вереница ваших карет,
Но докторский кэб не виден, и наследника нет как нет.
(Итак, ты мне не дал внука, тобой окончен наш род),
А мать твоя в каждой поездке под сердцем носила плод.
Но убивал малюток широкий морской простор,
Только ты, ты один это вынес!
Хоть мало что вынес с тех пор.
Лгун, и лентяй, и хилый: как будто себе на обед
Собирал ты корки с помоек. Мой сын не помощник мне, нет!
Для него есть триста тысяч и проценты с них каждый год,
Все это, видишь ли, Дикки, пущено мной в оборот.
Ты можешь не пачкать пальцев, а не будет у вас детей,
Все вернется обратно в дело. Но что там с женой твоей?
Она стонет, кусая платочек, в экипаже своем внизу:
«Милый папочка! Он умирает!» — и старается выжать слезу.
Благодарен? О да, благодарен, но нельзя ли подальше ее?
Твоя мать ее не любила, а у женщин бывает чутье.
Ты услышишь, что я женился вторично! Нет! Это не то.
Бедной Эджи дай адвоката и выдели фунтов сто…
Она была самой славной — ты скоро встретишься с ней.
Я с матерью уплываю, а тебе поручаю друзей.
Мужчине нужна подруга; женщины скажут — пустяк, —
Конечно, есть и такие, которым не нужен очаг.
Но о той хочу говорить я, кто леди Глостер еще,
Я нынче в путь отправляюсь, чтоб повидать ее.
Стой! И звонка не трогай! Пять тысяч тебе заплачу,
Если будешь слушать спокойно и сделаешь все, что хочу.
Скажут люди, что я безумец, ты же будь настойчив и тверд.
Кому ж я еще доверюсь? (Отчего не мужчина он, черт!)
Мы затратили деньги на мрамор, еще при Мак-Кулло, давно.
Мрамор и мавзолеи — так возноситься грешно.
Для похорон мы имеем — остовы бригов и шхун.
Не один так писал в завещанье и не был ни шут, ни хвастун.
У меня слишком много денег, так я думал… но я был слеп.
В надежде на будущих внуков я купил этот Вокингский склеп.
Откуда пришел я, туда же и возвращаюсь вновь.
Ты возьмешься за это дело, Дик, мой сын, моя плоть и кровь!
Десять тысяч миль отсюда, с твоей матерью лечь я хочу,
Чтоб не свезли меня в Вокинг, вот за что я тебе плачу.
Как это надо сделать, я давно уж обдумал один —
Спокойно, прилично и скромно — слушай меня, мой сын.
Знаешь наши рейсы? Не знаешь… Так в контору письмо пошли,
Что, смертью моей угнетенный, ты хочешь поплавать вдали.
Ты выберешь «Мэри Глостер» — мною приказ уже дан, —
Ее приведут в порядок, и ты выйдешь на ней в океан.
Стоило много денег ее без дела держать.
Но могу я платить за причуды, на ней умерла твоя мать.
Около Патерностера, в тихой синей воде, —
Я, кажется, говорил уже, что отметил на карте, где.
(Она промелькнула в люке — коварное море вокруг!)
Сто восемнадцать на запад и ровно три на юг.
Направленье совсем простое — три на юг, как я уж сказал.
На случай внезапной смерти Мак-Эндрю я копии дал.
Он шеф пароходства Маори, но отпуск ему дадут,
Когда ты ему напишешь, что он мне нужен тут.
Три брига для них я построил — и удачно исполнил заказ,
А Мака я знаю давненько, а Мак знал обоих нас.
Ему я передал деньги, лишь стало плохо мне.
К нему ты придешь за ними, предав отца глубине.
Недаром ты плоть от плоти, а Мак мой старейший друг!
Его я не звал на обеды, ему не до этих штук.
Он за меня молился, старый морской шакал,
Но он не солгал бы за деньги, умер бы, но не украл.
Ему придется «Мэри», на буксир у пролива взять…
Свадебный тур совершает сэр Антони Глостер опять
В старой своей каюте, хозяин и капитан,
Под ним винтовая лопасть, вокруг голубой океан.

Плывет сэр Антони Глостер — веет флаг, наша гордость и честь
(Десять тысяч людей к услугам, а судов на морях и не счесть!)
У подножья Патерностера — ошибиться нельзя никак —
И последний пузырь не лопнет, как тебе заплатит Мак.
За рейс в шесть недель — пять тысяч — как лучший фрахтовщик судов,
И Мак передаст тебе чеки, как только я буду готов.
Потом вокруг Макассара ты возвратишься один.
Мак знает, чего хочу я… И над «Мэри» я — господин.
Твоя мать назвала б меня мотом — есть еще тридцать шесть кораблей,
Я приеду в своей карете — пусть ждет меня у дверей.
Вся жизнь я не верил сыну; он искусство и книги любил.
И он жил на отцовские деньги, и отцовское сердце разбил.
Итак, ты мне не дал внука, тобою кончен наш род!
Единственный сын наш, о матерь, единственный сын наш, вот!
Харроу и Тринити Колледж, а я день и ночь в трудах
Он думает: я — сумасшедший, а ты — в Макассарских водах.
Плоть моей плоти родная, во веки веков, аминь.
Первый удар был предвестником — призывом морских пустынь.
Но — дешевый ремонт дешевки (доктора говорят, я — больной).
Мэри, а ты не явилась? Я всегда был ласков с тобой.
Ты ведь теперь бесплотна; и женщин встречал я в пути,
Но они были только женщины, а я — мужчина. Прости!
Мужчине нужна подруга, понять это так легко.
Но я не делил с ними жизни, я только платил широко.
И что для меня пять тысяч! Я могу заплатить за мечту,
Бросить якорь близ Патерностера, в моем последнем порту.
Я верую в Воскресенье; и Писанье читал не раз.
Но Вокингу не доверюсь; море надежней для нас.
Пусть сердце, полно сокровищ, идет с кораблем ко дну
Довольно продажных женщин, я хочу целовать одну.

Буду пить из родного колодца[93], другого источника нет,
Со мною подруга юности — и черт подери весь свет!
Я лягу в вечной постели (Дик, позаботься о том!),
Мак балласт разместит с дифферентом на нос — и в волны потом,
Носом вперед, все глубже, огни горят в два ряда,
О днище пустого трюма глухо плещет вода,
Негодуя, смеясь и ласкаясь, пениста, зла и темна,
Врывается в нижние люки, все выше растет она.
Слышишь! Все затопило, от носа и до кормы.
Не видывал смерти, Дикки? Вот так умираем мы.