Антология - Европейская поэзия XIX века

Отец мой был филолог-эллинист.
Я, пятилетний, раз его спросил:
«Ты что читаешь?» — «Про Осаду Трои».
«Осаду… Трои… Что это такое?»
Он стулья и столы составил в город
И, посадив меня наверх Приамом,
Поведал, что Елену — нашу кошку —
От прежнего хозяина сманил
Злодей Парис, и вот она, трусиха,
Забилась под скамеечку для ног;
Собаки наши, Таузер и Трей,—
Атриды — из-за драгоценной киски
Воюют с Троей; а когда Ахилл —
Мой пони — перестанет обижаться
И выскочит из стойла, Гектор дрогнет
И побежит (рассыльный наш мальчишка).
Так я узнал, кто — кто и что к чему.
В пять лет я понял все, что мог понять,
Какой же это был восторг! Должно быть,
Такой же, как сейчас. Наставник мудрый
Не ослепил невыносимым светом
Всезнанья слабые глаза невежды,
Но и не дал им впредь подслеповато
Довольствоваться тьмой и пустотой.

Когда двумя-тремя годами позже
С друзьями я играл в Осаду Трои,
Отец мой увидал и не одобрил:
«Тебе пора бы самому прочесть
В подробностях о том, о чем когда-то
Я дал тебе начальное понятье.
Вот Поп[31] — он досконально изложил
То, что в один прекрасный день, быть может,
Услышишь ты от самого Гомера.
Штудируй греческий, — по крайней мере,
Старайся, — может быть, к тебе придет
Слепой Старик, Сладчайший из Певцов,—
„Туфлос“ — слепой, „гедистос“ — самый сладкий.
Пока же будь доволен переводом —
Читай!» Я прочитал запоем Попа:
Что может быть прекрасней и правдивей?
Потом я с чувством взялся за учебник,
Ступенька за ступенькой подбираясь
К оригиналу, к подлинному слову,
Когда мне будет нужен, скажем, Буттман[32].

Шло время; я готовился — и вдруг:
«Ты, говоришь, созрел для „Илиады“?
Вон Хайне[33] — красный том на третьей полке;
Да не забудь заглядывать в словарь!»

Не упустив ни слова, я узнал,
Кто — кто и что к чему, из уст Гомера;
Ученье кончилось. Теперь спросите
Ученого двенадцати годов:
«Кто автор „Илиады“?» — детский смех!
Конечно же, Гомер! Давно известно,
Что он был нищий и слепой; поныне
Не установлено, где он родился,—
Семь городов вели об этом споры;
Как полагает Байрон, прав Хиос.
Что написал еще он? «Одиссею»,
«Войну мышей с лягушками» и «Гимны»,
И это все, за вычетом «Маргита»:
«Маргит» до нас (эх, жалко!) не дошел.

Так отрочество тешилось, пока:
«А что по поводу открытий Вольфа
Сегодня пишут немцы? Неуютно
Менять воззренья и лишаться веры,
Но взялся за ученье, так учись!»
Ну что ж, я «Пролегомены» осилил.
Сам Вольф[34] и дюжина ему подобных
Мне доказали: не было ни Трои,
Ни осаждающих, ни осажденных,
Ни автора, ни подлинного текста,
Ни повода в истории для сказки —
А я ее ценил душой и сердцем
И, несмотря на новые познанья,
Ценю досель и в глубине души
Считаю полной истиной, свободной
От прихоти заботливых идей.
С тех пор (хвала моим счастливым звездам!)
Пусть кто в святилище моем посмеет
Встревожить обитателей любезных —
Елену, Гектора с женой, Улисса,
Ахилла и Патрокла… Впрочем, Вольф —
Зачем сомненьем он разрушил сон?

Но «Пробужденье драгоценней сна»,
Как пишет Роберт Браунинг, — затем-то
Я, старый человек, вам объясняю,
Что мог бы ныне упрекнуть отца —
Зачем он так мучительски, так долго
Не позволял ребенку — мне — проснуться,
Чтоб отделить зерно от шелухи
И поименно знать, где ложь, где правда.
Зачем он вообще навеял сон
И сразу не открыл мне трезвой яви?
Допустим, детство — неуместный возраст
Для верного истолкованья мифов;
По крайности, он мог бы промолчать!
Я сам сумел бы — так или иначе —
Каким-то образом пробиться к знанью
Прямой дорогой, без обиняков;
И должен был бы, как Пелеев сын[35],
Коварство клясть у адских врат; как Гектор,
Любить свою законную жену,—
Что, я не мог бы подражать героям,
Прекрасно зная, что они — мечта?
Не лучше ль было бы отцу тогда
Мне выдать «Этику»[36],— пусть в переводе,
Но верном, без обмана и жеманных
Прикрас в угоду современным вкусам,—
Да, «Этику»! Теперь-то я считаю
Трактат об этике нелегким чтеньем,
Хотя подвластен мне оригинал.
А в детстве — что терпела книга детства!
И я, старик, склонясь над Стагиритом[37],
Страниц, по крайней мере, не мусолю,
Углов не загибаю, молоком
Не заливаю и не сыплю крошек…

Пускай порывы прошлых лет
Рассудок высмеет, как бред,—
Твой взор горящий даст ответ,
Расскажет голос неземной:
Зачем, зачем ты избран мной.

Суровый Разум правит суд
В одеждах темных, строг и крут.
Защитник мой, смолчишь ли тут?
Пусть речь поведает твоя
О том, что свет отвергла я,

Что отказалась я идти,
Как все, по торному пути,
Чтоб дикою тропой брести,
Презрев соблазн богатства, власти,
Гордыню славы, сладость счастья.

Когда-то я их приняла
За божества — я им дала
Обет и жертву принесла…
Но дар неискренний немил
Богам — и он отвергнут был.

О, я их не могла любить,
И я их поклялась забыть,
И одному тебе служить,
Фантом, меня пленивший встарь,
Мой раб, товарищ мой и царь.

Ты раб мой, мне подчинено
Твое влиянье — мной оно
К добру, не к злу обращено!
Товарищ одиноких дней,
Ты — ключ от радости моей,

Ты — боль, что ранит и грызет,
И благость слез, и духа взлет
К вершинам от мирских забот.
Ты — царь, хоть трезвый разум мой
Велит мне восставать норой.

И как же не молиться там,
Где веры столп, надежды храм,
Душе, приверженной к мечтам?
Будь мне заступник, светлый Гений,
Избранник мой, о Бог видений!

Передо мною тьма ночная,
Здесь диких бурь сошлись пути.
Но злым недугом пленена я —
И у меня нет сил уйти.

Деревья гнутся. Тяжесть снега
Ветвям замерзшим не снести.
Мне вьюги страшен час набега —
И все же нет, нет сил уйти.

Сквозь тучи черные дорогу
К земле уж солнцу не найти.
Мне не унять в душе тревогу —
И не уйти. нет сил уйти.