Николай Минский - Белый ночи. Гражданские песни
И с воплем Агасфер проснулся.
ПЕРЕД СФИНКСОМ
Ночь. Агасфер, усталый, проходит через большой город и останавливается перед одним из украшающих его сфинксов.
АгасферА, старый друг! Как я, бессмертный и единый,
Кто старше здесь, чем я! Привет тебе, привет.
Меня узнал ли ты? На лбу моем морщины
Все глубже, что ни век. Тебя ж суровый след
Столетий пощадил. Как средь пустыни знойной,
Где создала тебя загадка мудрецов,
Так здесь, в чужом краю, в столице беспокойной,
Служа тщеславию глупцов,
Безмолвно ты глядишь, объятый думой вещей,
Пугая дух и взор улыбкою зловещей.
О, брат мой по судъбе! Неумолимый рок
Обоих в судьи нас избрал своих деяний.
Вкруг нас волнуется истории поток
И люди, опьянев от счастья иль страданий,
Бегут, как призраки. Лишь только мы с тобой
Глядим, как две скалы, на трепет влаги зыбкой,
Ты с отрезвляющей улыбкой,
Я — с отрезвляющей тоской.
О сфинкс насмешливый! Свидетель безучастный
Столь многих жребиев. Скиталец страстный
Завидует тебе. Еще не ощутил
Ты в каменной груди ни жалости, ни мщенья,
И все, что ни видал, задумчиво казнил
Улыбкой тихого презренья.
Смеялся ты над всем: над играми детей,
Над юношей в бреду страстей,
Над старцем мудрым и бессильным,
Над тем, кто завещал земле безвестный прах
И тем, кто, подходя к дверям могильным,
Готовил для себя бессмертие в веках:
Над фараоном, воздвигавшим
Для памяти своей гранитную тюрьму,
Над воином, других без счета убивавшим,
Чтоб стать бессмертным самому,
Над чернью, плакавшей перед священным гадом,
Над угождавшим ей обманщиком жрецом, —
И над отшельником с глубокодумным взглядом, —
Тебя создавшим мудрецом.
Над всем смеялся ты — и годы проходили.
Увы, всегда был прав твой смех!
Старели юноши и юношей бранили
За то, что в жизни ждут утех.
Своих творцов забыли пирамиды.
Державу, что создал прославленный герой,
Разрушил и, как он, прославился другой, —
Но и его рука постигла Немезиды.
Над родиной твоей, как ураган,
Промчалась смерть, стерев следы безумий
И мудрости следы. Забвенье, как туман,
Заволокло весь край. Ряды забытых мумий
Вторично умерли в покинутых скалах,
И тайна надписей, как их судьба, забыта.
Бессильно низвергались в прах
Дворцы из яшмы и гранита.
Во храме ползал змей по мудрым письменам,
Любуясь в темноте своим изображеньем.
Ленивый крокодил глядел на спящий храм,
Давно постигнутый забвеньем.
Злорадный вихорь налетал
На беззащитные руины
И рать кочующих песков на них бросал.
Царила смерть. Лишь ты, былого страж единый,
Спокойно высился над грудами песков.
День умирал и день рождался.
Бесшумно пред тобой шли призраки веков
А ты, загадочный, глядел и улыбался…
Ты помнишь ли ту ночь, когда к тебе пришли
Жена и муж с младенцем чудным?
Их звезды яркие вели
Путем далеким и безлюдным.
В ту ночь прохладой тихих крыл
Пустыни зной обвеян был.
На небе метеор все ярче разгорался.
У ног твоих лежал младенец весь в лучах.
Жена и муж над ним молилися в слезах.
А ты, загадочный, глядел и улыбался…
Ты был забыт людьми — и вдруг тебя нашли.
И вот игрушкой стал ты средь чужой земли.
Опять у ног твоих толпа в чаду движенья.
Как прежде жизни шум и суетен и пуст,
И мудрость древняя с твоих недвижных уст
Глядит на юный век с усмешкою презренья.
О, смейся, древний сфинкс. Клянусь, в ряду веков
Не повторился век подобный,
Столь много о любви кричавший и столь злобный,
Век одряхлевших душ и низменных умов,
Век мишуры и славы ложной,
Век гордой пошлости, ликующих невежд,
Век без преданий и надежд,
Бесчеловечный век, безбожный.
О, смейся, древний сфинкс, и тайну мне открой
Своей безжалостной улыбки.
Как ты, земных судеб я понял лживый строй,
Как ты, постиг людей паденья и ошибки.
Но отчего ж, как ты, смеяться не могу
Над этим племенем злосчастным
И — вечный Агасфер, из края в край бегу,
Терзаем жалостью, тоской и гневом страстным?
Мне не смешно глядеть на важного глупца,
Который сам в себе приветствует пророка,
Мне не смешно глядеть, как в дряхлые сердца
Все глубже с каждым днем сочится яд порока,
Как гибнет красота, как разум, даже он, —
Залог бессмертия, во мраке луч святыни,
И для людей стал тем, чем солнце для пустыни:
Бичом бесплодия, пожаром похорон.
Все для меня родник иль гнева, иль тревоги.
Земля мне ноги жжет, как уголья костра:
О, сколько раз ее касалися с утра
От горя и нужды сгибавшиеся ноги.
Мне воздух давит грудь: о, сколько ныне в нем
Стенаний замерло, то кротких, то грозящих.
Мне страшен свод небес: о, сколько рук молящих
Простерлось за день к ним в отчаяньи немом.
Как мрачный каземат на каждом камне голом,
Хранит сердечных мук глубокие следы,
Так мне страданий и нужды
Все в мире кажется символом.
И я, измученный, кляну
Минувший день и день грядущий,
И этой ночи тишину,
И свод небес, меня гнетущий
Сияньем чуждой красоты,
И сердца жгучие мечты,
И правды рай недостижимый,
И скорбь свою, но больше всех
Тебя, о древний сфинкс и твой жестокий смех,
Твой справедливый смех, как смерть, неотвратимый.
ВЕЧЕРНИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ АГАСФЕРА
День прошел… Вновь стрела в мое сердце впилась.
Вечность новым кольцом вкруг души обвилась.
Я искал — с нетерпеньем, с проклятьями, с мукой:
Всюду ложь… Я спускался на дно всех сердец:
Всюду скорбь… Я беседовал с верой, с наукой:
Всюду мрак… Что же дальше, бессмертный глупец?..
О, как в сердце клокочет и мечется злоба!
Я постиг, отчего я живу. Для тебя,
Отвращенья и ярости злая змея,
Во вселенной не сыщется гроба.
Но кто знает, что я не в гробу? Что живьем
Не положен я в гроб? Эта бездна немая,
Где блуждают светила, — вот гроб мой, и в нем
Одиноко душа моя бьется живая.
Я родился в гробу. Чуть познавши себя,
В бледном ужасе встал я, простер свои руки, —
Мрак и холод вокруг. И стонал я от муки.
В крышку гроба стучал, звал на помощь, скорбя:
Тщетный труд… Крышка гроба все вдаль уплывала
Под моею рукой. Напрягал я свой взор,
Напрягал свою мысль… Без конца, без начала,
Вырастал перед взором и мыслью простор.
Все мой гроб становился и глубже и шире
И с безбрежной вселенной слился наконец,
И один очутился я в мире…
Все мертво… Где ж могильщик? Могилы творец?
О, когда в этот мир, полный трупов и смрадный,
Ты, толкнувши меня, сам укрылся, злорадный,
За покровом вещей, моим стонам чтоб внять,
(Хоть причин такой злобы нельзя мне понять), —
Так услышь же ты стон мой: Мучитель, мучитель!
Ненавистен мне мир, твоей злобы обитель!
Ты — палач, я — твой узник, застенок — земля
И орудие пытки — вся цепь бытия.
Ненавистен мне дух, ненавистно мне тело,
Ненавистно мне все, что есть рук твоих дело,
Но всего ненавистней я сам —
Стон земли и укор небесам.
Да, я понял… Ты — дух, ненавидящий верно
Самого же себя, и создал меня с тем,
Чтоб, сперва насладившись хулою безмерной,
Изрыгаемой мною в твой образ, затем
Раздавить меня в бешенстве тяжкой пятою…
Но увы! но увы! Ты не слышишь меня,
И стучась о свой гроб, или гнев твой кляня,
Я беседую с собственной лживой мечтою
И бужу своей цепью безмолвье тюрьмы…
О, Забвенья! Хаоса! Ничтожества! Тьмы!..
СКОРБЬ
Надо мной заря зарю сменяет,
Небеса темнеют и горят.
Мир кругом цветет и отцветает,
Жизнь и смерть чредою в нем царят.
А в душе свинцовою волною
Скорбь растет, растет, не зная сна.
Шумом дня и ночи тишиною —
Жадно всем питается она.
Притаясь у родников желаний,
Их кристалл мутит она в тиши,
И толпу несмелых упований
Сторожит на всех путях души.
К небесам ли звездным я взираю,
В ясный день гляжу ль в немую даль, —
На земле я грусть свою встречаю,
Из небес я пью свою печаль.
И когда, волнуемый любовью,
Я к груди прижмуся дорогой, —
Тут же Скорбь, приникнув к изголовью,
Мне, как друг, кивает головой.
О, когда окончатся мученья?
О, кому поведать сердца гнет?
