Леопольдо Лугонес - Огненный дождь

  ГРУСТНАЯ ПЕСНЯ

Ночь любви в печали
отдана молчанью,
под Господней дланью
души трепетали.

Одинок любой
грезящий о счастье.
Дремлет сад — во власти
тишины ночной.

Кажется, что он —
темный, в зябкой дрожи —
в нашу горечь тоже
грустно погружен.

Синь небес вуалью
черною затмилась,
будто породнилась
с нашею печалью.

Песнь грустней все боле,
словно бы она
оградить должна
нас от лишней боли.

А твоя рука
в кисее воздушной
с кротостью послушной
вздрогнула слегка.

Я и сам не знаю,
почему, как прежде,
в призрачной надежде
я ее ласкаю.

Но во мраке томном
знаем мы вдвоем:
жизнь моя — в твоем
грустном взоре темном.

И свои мечтанья
ты уже готова
перекрасить снова
в черный цвет страданья.

Скорбь твоих очей
с болью непритворной
говорит бесспорно
о любви твоей.

В поцелуе нежном,
скрыть страданье силясь,
горе притаилось
плачем безутешным.

Ты нежна со мною,
ибо поняла:
от любого зла
я тебя укрою.

Под льняной рубашкой
грудь твоя круглится,
пусть же мне простится,
что вздыхаю тяжко.

Признаюсь: порой
снятся твои ласки,
как в арабской сказке{77},
в темноте ночной.

Ты еще юна,
но в твоей печали,
временной едва ли,
скорбь судьбы видна.

В каждый миг я знаю:
чем ты мне родней,
тем, увы, скорей
я тебя теряю.

Долог сон мечтаний,
радости кратки.
Будущей тоски
не прожить заране.

Страшно мне, что ты
с грустью неземною
мне махнешь рукою
с горней высоты.

Больно видеть мне,
но я вижу ясно:
до чего несчастна
ты в спокойном сне!

Как в тиши ночей
ты любима мною, —
днем надежно скрою
я в душе своей.

В дымке заоконной
звездный небосвод,
как корабль, плывет
над садовой кроной.

Заслонил звезду
сад густой листвою, —
так бы нам с тобою
спрятаться в саду.

Если б хоть отчасти
вешними ночами
плакало звездами
небо нашей страсти!

Будем безусловно
узнавать все чаще:
грусть томленья
слаще радости любовной.

      БЕЛОЕ ОДИНОЧЕСТВО

В безмятежном покое сна,
в белом сиянии лунных шелков
ночь,
красавица нежная,
воплощенная тишина,
опускается на безбрежный небесный свод
и расплетает
косы,
волшебные кроны
лесов.

Только бессонное око
циферблата на темной башне
тщетно сверлит бесконечность,
роет ямку в песке;
циферблаты раскатывают
бесконечность,
грохочут колеса,
а повозка всегда вдалеке.

Луна швырнула нам под ноги белую бездну
 упокоения, и в ее глубине
умерли вещи,
живы тени-идеи.
Ужас, как близко
смерть подступает в такой белизне.
Ужас, как мир прекрасен,
одержимый, издревле подвластный белой луне.
И сердце трепещет болезненно, боязливо
от грустной жажды любви.

Город в небе высоко,
город, почти незримый,
парит, и смутные очертанья
насквозь просвечивает ясная ночь:
многоугольный кристалл,
бумажный кораблик на дне ручья, —
город, такой далекий,
такой абсурдно реальный, что и глядеть невмочь.

Город парит, или судно отчалило,
и мы на нем, в стороне от земной суеты,
счастливые, в молчании,
такой исполнены чистоты,
будто одни только наши души
в белизне полнолуния живы…

Словно шальной сквозняк огоньком свечи,
овладевает дрожь безмятежным светом:
растворяются линии, гаснут звуки;
миг — и безбрежный свод стал белоснежным склепом,
и одно остается в тягостной этой ночи:
непреложность разлуки.

                АДАЖИО{78}

Обводит уголь тягостной печали
глаза густою траурной каймой,
и клавиши под чуткою рукой,
как крылья мотылька, затрепетали.

Сухие губы наконец узнали
вкус лепестков, осыпанных росой,
и путь для встречи с Вечною Женой
затерянные тропы указали.

Страшись любви, когда она бесстрастно
себя являет миру громогласно;
пусть лучше моя флейта не звучит,

пусть вечером неспешная пирога
скользит неслышно водною дорогой
и сердце песню нежную таит.

                    РОНДО{79}

Старинный сад. Тропинка под листвою,
где я тебя поцеловал; а тут —
прекрасный сад глядит в зеркальный пруд,
мы пленены двойною красотою.

Страна любви, где мы навек с тобою,
где нет разлук, где только счастья ждут.
Философ-ослик прячется в закут;
жизнь для него — кремнистою тропою.

А мы благословенны небесами,
дорога наша устлана шелками;
прильнула жадно ты к губам моим.

Смерть от любви — чудеснейшая плата;
пусть нам привидится в огне заката:
в безмолвии к звезде своей летим.

            ИСТОРИЯ МОЕЙ СМЕРТИ

Смерть явилась во сне, это было очень просто:
шелковый кокон вокруг меня сплетался
и с каждым твоим поцелуем
на один оборот истончался.
И каждый твой поцелуй
дню равнялся;
а время между двух поцелуев —
ночь. Смерть — это очень просто.
Мало-помалу распутывался
кокон моей судьбы. Я еще держался
за кончик нитки, скользящий между пальцев…
Когда ты внезапно застыла, и клубок размотался,
и кончились поцелуи, —
я выпустил нитку, и жизнь ушла.

   ОСЕННЯЯ ОТРАДА

Над золотистой долиной
бледный закат умирает.
Шорох листвы тополиной
наши шаги повторяет.

Точкой — далекая птица…
И от цветов на поляне
вдруг голова закружится,
словно бы в юности ранней.

Звездным огнем заблистало
небо — от края до края.
В чаше фонтана устало
плещет вода, засыпая.

ОДИНОКАЯ ФИАЛКА

Я, уставший, прилег
на опушке лесной
и увидел цветок

над пожухлой травой.
Тявкнул пес… И опять
мир объят тишиной.

Смог ли я осознать{81},
что в росинке цветка
отраженным сиять
будет небо века?!

                     СЕРЫЕ ВОЛНЫ{82}

Падает дождь шелестящей холодною тенью.
Ветер над морем стенает с надрывной тоскою.
День нескончаем, печален. И спит сновиденье
на берегу, над унылой равниной морскою.

Падает дождь… И уже он всю землю наполнил
запахом мокрых цветов и сопревшего сена.
День нескончаем, печален. Внезапно я понял:
смерть такова… такова наша жизнь несомненно.

Дождь все не тихнет. И день нескончаем, печален.
И человек, словно призрак, исчез без следа
в серой завесе дождя, что закрыла все дали.
Дождь все идет… И пускай не кончается он никогда.

             ОЧАРОВАНИЕ{83}

Морской воды лазурная свобода!
Вечерних сумерек сапфирный свет!
Окрашены в единый синий цвет
морская глубь и купол небосвода.

Какой покой в лазоревом просторе!
Песчаный берег — в дымке голубой.
А белый парус над тугой волной —
как лунный серп, сверкающий над морем.

Ты — счастлив. Видишь словно бы впервые
и синь воды, и синий небосвод.
И кажется, что море слезы льет —
счастливые, соленые, морские.

           ЗВЕЗДОЧКА

Над лодкой, что по морю мчалась,
взрезая спокойные воды,
предвестницей дня и восхода
на мачте звезда колыхалась.

И море, в свои покрывала
укрытое дремой по плечи,
последней звезде навстречу
соленые брови вздымало.

В ответ на призыв великана
(любить так умеешь и ты)
слетает звезда с высоты
и спит на груди у титана.

                    ГНЕЗДО

Колючка, конский волос, нить, клочок
овечьей шерсти, прутик тополиный
и пух на самом дне. Наступит срок —
птенцам он станет славною периной.

И вечером, в весенней тишине,
в предчувствии отраднейшей услады,
когда полнеба в золотом огне,
выводит птица нежные рулады.

       РАЗРУШЕННОЕ ГНЕЗДО

Остался только клок травы сухой
на ветке с молодой листвою нежной,
и скорбный голос птицы безутешной
не умолкает в зелени лесной.

Ни в небе, что струит лучистый свет,
ни у тропы, что по лесу петляет, —
нигде покоя бедной птице нет,
никто на зов ее не отвечает.

Металась вдоль тропинок и дорог,
садилась на траву к опавшим сучьям,
крича, кружила над кустом колючим:
гнездо? О нет! Овечьей шерсти клок.

Скорбящий птичий голос из листвы
разносится далеко по округе,
но никогда свое гнездо, увы,
не отыскать горюющей пичуге.

                              НАЧАЛО
Небо было похоже на грот, что наполнен водою;
словно катились камни — вдали погромыхивал гром;
ветер пропах лимоном и, прошуршав листвою,
изредка и лениво бил по земле хвостом.

Серо-свинцовые тучи медленно-медленно плыли,
клевер сухие соцветья к низким вздымал небесам,
над изнуренным полем — завеса горячей пыли,
чертополоха бутоны синели то там то сям.

И наступила минута — кончилось время затишья,
молния огненной плетью полог туч рассекла,
рухнуло наземь небо, словно огромная крыша —
крыша из балок железных и лопнувшего стекла.

                               ДОЖДЬ
Ивой с ветками гибкими, ивой с листвой шумящей
был этот ливень, летящий к сонной и знойной земле;
и также было похоже: охотник стреляет в чаще —
вспышки молний сверкали, и гром грохотал во мгле.

Капли дождя скакали по травам, по тропам, по склонам,
раковиной звучащей казался весь мир вокруг;
пело, звенело, журчало… И, в ивняке пропыленном
с шумом ударив по листьям, дождь прекратился вдруг.

                               ПОКОЙ
Нега деревьев омытых, окрашенных солнца кармином.
Нега ручьев и оврагов, наполненных свежей водой.
Прозрачная нега песни — запел щегол над долиной.
Нега чудесного вечера. Радость, отдых, покой.

                          ЗАВЕРШЕНИЕ
Струилось благоухание цветущего розмарина,
и куропатка свистела, прячась в траве густой.

                         I
Их дерзкий хор обрушила аврора.
Они шелка лазурных снов пронзают{85}.
Но бубен солнца их трезвон сметает,
как будто горсти золотого сора.

Зной, опаляя мальвы и оливы,
цветы изранил стрелами-лучами,
и в каждом раненом — петарды пламя:
любовь цветов — пыльцы созревшей взрывы.

Просторы золотисты и румяны;
их выпекла жара на углях полдня.
Казалось, лето, треском мир наполня,
поджаривает звонкие каштаны.

И нет их древней трескотне предела.
Она весь день терзала наши уши,
но притомилась и звучит все глуше.
Вдали телега ночи заскрипела.

Когда в тиши задумчивой лагуны
колдует полнолунье над округой,
на лунной лютне, светлой и округлой,
гудят басы — серебряные струны.

Гудят, гудят, все новой силой полнясь,
как разъяренных пчел семья большая,
тягучим хрипом словно подражая
стенным часам, что бить собрались полночь.

                           II
Распелся дрозд на гроздьях винограда.
Жильцы пруда горланят не смолкая
и незабудки смотрят, умоляя:
«Не позабудь меня!» — лазурью взгляда.

Расчесывает солнце в буйных кронах
созревшие рожки{86}; козленок прыткий
благоухает мускусом — в попытке
прельстить пастушку, словно коз влюбленных.

В котле клокочут соки; гроздь-подруга
подмигивает черными очами;
и в залихватском ритме перед нами
бузит и пляшет Карнавал-пьянчуга.

Напев цикады — мужества звучанье;
хор кавалеров слышен повсеместно
(ведь госпожа цикада бессловесна{87},
как ни противно женщине молчанье).

Избранник дамы не собьется с тона —
«Счастливый муж!» — сказал Лопе де Вега{88}.
Кто вина осветляет нам от века,
и впрямь достоин лиры Аполлона.

В крестьянскую гирлянду фестиваля
эклога{89} приплетает неуклонно
и розы из венка Анакреона{90},
и провансальский майоран{91} Мистраля{92}.

                     III
Назойливая, звонкая цикада!
Пусть эти песни резвые пусты —
тебе моя гитара вторить рада
и мой лазурный бубен высоты.

                                   I
                       ЛАЗУРНЫЙ ЧАС

День перевел дыханье, как пахарь утомленный,
со лба откинув пряди алеющих волос,
и золотом колосьев на ниве отдаленной
пылали стрелы солнца, огня апофеоз.

У грани мирозданья бесцветные березы
в кольцо замкнули вечер, цветущий сад земной,
и Тишина, сгущая лазоревые росы,
неслышно подступала огромною борзой.

Неслышно подступала, челом сияя звездным,
таясь в потустороннем, нездешнем, неземном,
и синева сгущалась в просторе купоросном,
и цвет необычайный заполнил окоем.

Над синею травою, в прозрачности сапфира
душа горы светилась ядром голубизны,
и небо сотворило в бескрайности эфира
индиговую гамму, все ирисы весны.

Мир замолчал; а дале, в пространстве неохватном,
где лунные пылинки соткали пелену,
ночь напоила воздух дыханьем ароматным
и, словно синий ладан, струилась в вышину.

                                   II
                      ЦВЕТЫ И ЗВЕЗДЫ

А ночь была прекрасной, в ночах непревзойденной
И Тишина над морем в спокойствии своем
чело к земле склонила под звездною короной,
раздумьями до края заполнив окоем.

Когда от черной почвы, где ирисы сияли,
созвездия раздумий всходили к небесам,
невидимое море они одушевляли,
напевы навевая и струнам, и волнам.

И Тишина взрастала, спокойствием одета;
порой цветок жасмина срывался, и тогда
печально исходила душа в слезинке света,
и это пролетала падучая звезда.

И трепет мирозданья, в самом себе рожденный,
явил в цветах и звездах свою живую суть,
и Тишина стремилась над пропастью бездонной
пытливо в сердце неба и мира заглянуть.

Цвело весенним садом ночной земли дыханье.
И только лепет лютни в молчании ночном.
И только чаши лилий в пустыне мирозданья.
И только звездный трепет в покое мировом.

                               III
                         РАССВЕТ

Но вот и побледнела звезда у врат Востока,
и жаворонок гимном приветствует поля,
и магия росинок, — мерцанья поволока, —
творила чудо света из мглы и хрусталя.

И от земли, казалось, второе небо взмыло
неясным трепетаньем, туманной пеленой,
врата лазури, словно крылами, осенило
своею несравненной, слепящей белизной.

И вот звезда сокрылась, войдя в портал янтарный,
коса ее сияет, фата до самых пят,
но все еще тянулся за девой светозарной
почти неуловимый, тончайший аромат.

                                 IV
                            СИЯНИЕ

И день у кромки поля нацелил лук могучий
в топольники густые свой дротик запустя,
 и в тополях, дрожащих, как зыбь волны текучей,
смеялся свет, ликуя, как резвое дитя.

И ветер, лук подъемля в порыве безрассудном,
прозрачными волнами гнал стрелы пред собой,
кружился, как бутылка, плывущая за судном,
и мирного пространства раскачивал покой.

То синие провалы взрывал в дремучих чащах,
как бык жестоковыйный, рожденный для побед,
то в призрачное поле спускал собак рычащих,
и свора завывала на свет, на свет, на свет…

                             V
                       ОБЛАКА

И небо затянулось судами-облаками,
надув попутным ветром химеры-паруса,
невидимые мачты украсило флажками,
на палубы сгрузило и горы, и леса.

В мерцании опала вставала в темной сини
то башня из фарфора, где грозный хан царит,
то дева-амазонка, нагая, как пустыня,
и солнечною пеной скакун ее горит.

Жемчужные селенья, серебряные грады,
невиданные страны мелькнули и прошли,
и загремели бубны, пролились водопады,
и медленно раскрылась лазурь… вдали… вдали…

                                 VI
                   СОЛНЦЕ В РАЗГАРЕ

А зной звенел, казалось, трепещущим тимпаном,
и небеса струили хмельной, палящий ток,
и полдень обернулся сверкающим каштаном,
и с еле слышным треском курился солнцепек.

И роща в тайных сенях украдкой наблюдала
там, где чистейшей влагой играл родник лесной,
как золотые косы наяда{93} выжимала,
сияя наготою, хрустальною волной.

Усталый бриз в пеленах невидимого флера,
блуждая в нежных травах, казалось, изнемог;
его к себе манили лазурные озера,
где резкий Южный ветер свистал среди осок.

И полдень притомился, и с тополя-гиганта
дрожа, пролились трели веселого щегла,
он зернышки маиса дробил на бриллианты,
и золоту маиса была его хвала.

Роскошное дыханье пахучего тимьяна,
коснулся вечер кистью округи золотой,
и солнце опустилось, и сноп его медвяный
разлегся перед домом огромною борзой.

                    ГРАД

Во двориках и на дорожках сада,
на крышах кинозалов, на карнизах,
упавшие из туч свинцово-сизых
смеются белоснежно зубы града.

Смеются и мгновенно пожирают
газоны, виноградники, посевы,
по стеклам барабанят: люди, где вы? —
плевки в щели под дверью оставляют.

Цыпленок, посреди двора забытый,
пищит и ищет, где бы мог укрыться,
утратила гнездо лесная птица,
цветы с дрожащих веток яблонь сбиты.

Град стискивает зубы в мертвой хватке,
взирает туча с неба кровожадно;
от мокрых улиц к пампе необъятной
бегут ручьи в бурлящем беспорядке.

               ЯСНЫЙ ВЕЧЕР

На дне колодца шелестит родник,
из темной глубины звенят лягушки,
в вечернем сумраке холмов макушки,
над ними черноокой ночи лик.
Бросают на лету в последний миг:
«Прощай, до завтра!» — ласточки-подружки.

                  ЯСНАЯ НОЧЬ

Сверкает жасмин ослепляющим цветом
в весенних садах, что омыты дождем,
и ночь — в балахоне бескрайнем своем —
запуталась в сетях, наполненных светом.

                   СОРОКА

На толстой ветке старой, порыжелой
в полдневную жару, на солнцепеке,
возле гнезда, сплетенного умело,
торчит приметный вымпел хвост сороки.

Она гнездо — ведь в нем птенец — листвою
прохладною от солнца укрывает.
Передохнет, повертит головою
и — сплетничать трескуче начинает.

Сон навевает листьев колыханье,
и птица задремать уже готова;
и слышится в сорочьем бормотанье
почти что человеческое слово.

               ЩЕГОЛ

Летний зной волной прошел
пламенной по желтым нивам;
в ликовании счастливом
заливается щегол.

Летний мир забыл тоску,
прочь печали отлетели;
стеклышко прозрачной трели
мелет новую муку.

Птичка малая в зенит
прянет с песенкой простою,
звонкой искрой золотою
синеву небес пронзит.

             ДЯТЕЛ

Дятел, лекарь и рабочий,
в яркой шапочке своей;
стук его с утра до ночи
слышится из-под ветвей.

Шелестит листва лениво,
смолк устало птичий гам,
только он трудолюбиво
бьет, колотит по стволам.

Небеса в истоме сонной,
над дорогой пыли взвесь;
но звучит неугомонно
дятла трудовая песнь.

                     ЦАПЛЯ{94}

Не создана, должно быть, для полета,
застывшая навеки, в оперенье белом.
Сырое одиночество болота
и знак вопроса, что начертан мелом…

                  НОЧНАЯ ПТИЦА

Посредине дороги широкой, безлюдной,
что в потемках ночных серой пылью мерцает,
птичка смутною тенью мелькает минутной,
либо, слившись с дорогой, совсем исчезает.

Кот и тот не услышит бег ее торопливый.
Убежала, вернулась, застыла в испуге.
И все кажется: в этой пичуге пугливой
отразилась душа чутко спящей округи.

                СОВА

Инфернальный призрак ночи,
мглы могильной порожденье.
Сквозь густых ветвей сплетенье,
устрашая, светят очи.

В лунном свете пролетает
над кустами, над травою;
в сонной тишине порою
женским голосом вещает.

Что она сказать нам хочет?
От нее не жди ответа;
лишь, пугая, до рассвета
как безумная хохочет.

             КАЧИЛА{95}

В поднебесье быстро взмыла
и повисла, как на нитке,
(ох, людей берут завидки),
птичка легкая — качила.

У нее гнездо простое, —
у тропинки вдоль оврага,
где оставил мул-трудяга
след, наполненный водою.

Все вокруг ее пугает,
горько стонет, ввысь взмывая.
Так живет она, летая,
так, летая, умирает.

                   СОКОЛ

Стремительная тень его скользит
по улицам села, кустам и травам;
ее заметив, курица спешит
укрыться, чтоб не стать комком кровавым.

Стрелы острее взор. Его полет
неукротим. И слышно с небосклона,
как он, когда добыча ускользнет,
кричит обиженно и разъяренно.

           ЛЕСНАЯ ГОЛУБКА

Под густою, нешумливой кроной,
где душа сдается сну на милость,
воркованье птицы потаенной
с пением ручья соединилось.

Полусонно плачет лес осенний
многоцветной, как ковер, листвою.
Слышно в птичьих жалобах биенье
сердца, убаюканного тьмою.

                 КОЛИБРИ

Рун… рун, рун… дум… Возникновенье
полета — быстрого, как жало.
Над веткой искра засверкала —
из ниоткуда, на мгновенье.

Цвет… свет… свет… цвет… Лучами солнца
позлащена. Но, исчезая
в лазури, искра золотая
сапфирной каплей обернется.

            УТРЕННЯЯ ЗАРЯ{96}

Серебряное облако, в котором
запутался, должно быть, лунный свет{97},
зажглось пунцово над земным простором.

Река, поля, высоких гор хребет,
приход рассвета нового встречая,
окрасились в отрадный алый цвет.

И свежий ветер, травами играя,
несет прохладу. Нитью золотой
прошиты облако и твердь земная.

Прогнав ночную тьму, свет зоревой
течет по зеленеющей долине
сверкающей бескрайнею рекой.

Но солнце не взошло еще доныне;
вокруг все замерло — и вот возник
его огромный лик в сожженной сини,

как оглушающий вселенский крик.

          БЕЗМОЛВИЕ

К молчащим устам фонтана,
прохладу и влагу ища,
тянутся руки хвоща
безмолвно и неустанно.

Здесь сад глядит исподлобья:
покой его не тревожь.
Молчащий фонтан похож
на мраморное надгробье.

Единою тишиной
вечность весь мир укрыла,
и скрыты фонтан и могила
одной и той же травой.