Игорь Губерман - Восьмой дневник
Земля костей и черепов
Скорей всего, та ночь, о которой я хочу рассказать, была мне наказанием за стыдную ошибку, мной допущенную несколько лет назад в позапрошлой книге («Шестой иерусалимский дневник»). Я тогда впервые попал в Магадан, с восторгом и ужасом ходил по огромному залу в местном краеведческом музее, где выставлены как драгоценные экспонаты ушедшей цивилизации телогрейки, миски, лопаты, ломы и тачки зэков Колымы, дважды выскакивал покурить, так явственно пахли смертью эти предметы быта и работы. А когда потом писал об этом, то порт Ванино, откуда кораблями увозили зэков, почему-то присвоил Магадану, хотя он оттуда очень далеко. Даже забыл о великой песне, слышанной мной много раз – «Я помню тот Ванинский порт…», где ближе к концу – потрясающе простые слова: «Вставал впереди Магадан, столица Колымского края». Что-то застило мне память и разум, и было очень стыдно, когда книга вышла с этой оплошкой. И вот я приехал снова. А точнее – прилетел, долго смотрел, куря сигарету, на огромный транспарант «Колыма – золотое сердце России» и час спустя уже попал в гостиницу. Номер мне достался с видом на море (я заранее об этом попросил), с балкона, куда вышел покурить, светилась тихая вода залива и темнели сопки. «Это бухта Нагаева», – пояснила местная импресарио. И меня как током пронзило – ничего точней этой избитой фразы не передаст моих ощущений. Это сюда ведь приходили корабли из Ванино, гружённые полуживыми рабами! «А где сам порт?» – спросил я. «Он чуть правее, отсюда не видно, а у вас под окнами – как раз дорога из него, – пояснила приветливая женщина. – Пойдёмте ужинать?»
Я вернулся в номер уже выпивши немного и немедленно добавил из заранее припасенной бутылки. Бухта Нагаева терялась в темноте, серая дорога, скупо освещённая фонарями, полого тянулась вверх. В воспоминаниях зэков я читал, что она была очень крутой. После недели или двух недель качки в зловонном трюме, духоте, грязи и голоде наверняка она была крутой, эта немощёная тогда, растоптанная тысячами ног просека. То безумное по жестокости время давно уже не даёт мне покоя. В конце восьмидесятых я наткнулся на незнакомое мне раньше имя и принялся искать всё связанное с Николаем Бруни – скульптором, поэтом, музыкантом, художником, потом священником, его убили в Ухте в тридцать восьмом году. Я тогда обошёл человек тридцать бывших зэков, написал роман «Штрихи к портрету», а наслушался столько, что забыть уже не мог и с жадностью читаю до сих пор то немногое, что написали свидетели длившегося несколько десятилетий кошмара. К этой сегодняшней поездке я готовился давно, довольно много прочитал, и память, растревоженная видом бухты и выпивкой, принялась мне возвращать запомненное. Такое состояние и называется, вероятно, просоночным: открытыми глазами я видел серый асфальт пустой дороги, а когда их закрывал – брела по этой просеке нескончаемая колонна измученных, угрюмо сгорбленных людей. В густой толпе отдельные лица были неразличимы, но я знал нескольких, о которых читал, и они были тут, хотя прошли этот недолгий путь в разные годы.
Тут шёл «русский Беранже», как его называла некогда литературная критика, – поэт Василий Князев. Он был автором песни, которую знала и пела вся страна. Самые знаменитые слова этой песни он заимствовал из английского гимна, который он же и перевёл: «Никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами». Здесь он и умер вскоре, было ему сорок лет.
Здесь шёл легендарный грузинский прозаик Чабуа Амирэджиби. Пятнадцать лет провёл он в тюрьмах и лагерях. Три месяца после суда ожидал расстрела в камере смертников, получил двадцать пять лет и три раза бежал. После последнего побега он оказался в Белоруссии, документы у него были поддельные, но за четыре года этой зыбкой свободы он вырос до директора завода, был даже представлен к какой-то награде, тут в документах и разобрались. Он сидел в Норильске, но после лагерного бунта, в котором активно участвовал, был переведен на Колыму, где выжить, по словам Шаламова, можно было только случайно. Выжил этот удивительный человек, и прошёл по этой же дороге обратно, и написал роман «Дата Туташхиа», переведенный на десятки языков, и ещё несколько книг, и ему недавно исполнился девяносто один год.
Здесь весной тридцать девятого года шёл будущий Генеральный конструктор Сергей Королёв. Он почти сразу попал на прииск Мальдяк, зловеще известный всей Колыме: там погибало за зиму не меньше половины пригнанного туда очередного этапа. А в один зимний сезон из четырёх тысяч выжило к весне только пятьсот человек. Королёв очень быстро стал доходягой, и кто-то из соседей по бараку уже горестно и привычно посочувствовал ему: «Ты зиму не переживёшь». Но в это время, по счастью, его родные чудом добились пересмотра дела, и в декабре Сергея Павловича отправили в Москву. Уже беззубого, опухшего, с гноящимися ранами на ногах – дни его были бы сочтены…
В Хабаровске, в пересыльной городской тюрьме, произошло ещё одно чудо. Видя состояние заключённого, кто-то, не потерявший остатки человечности, сказал Королёву, что прямо рядом с тюрьмой живёт в бараке некая докторша, к которой хорошо бы обратиться – вдруг она хоть как-нибудь поможет. Это был явно из надзирателей кто-то, ибо он вывел Королёва из камеры и довёл до часового на выходе. И часовой (насколько после помнил Королёв) сказал, окинув его взглядом: «Ну, ты уже не убежишь», – и выпустил его. Он постучался в дверь барака и на вопрос, кто там, ответил: «Умирающий заключённый», и его впустили. Эта докторша не только обработала и перевязала ему раны на ногах, но и снабдила витаминами, которых хватило Королёву до самой Москвы. Срок ему всего лишь скостили с десяти лет до восьми, но он уже вернулся не на Колыму, а попал в «шарашку» к Туполеву, откуда и началась его вторая жизнь. Будучи уже Генеральным конструктором, он неоднократно собирался в Хабаровск, чтобы повидать ту докторшу и сказать ей всякие слова, но так и не собрался.
Тут шёл великий русский писатель Варлам Шаламов, ему предстояло провести на Колыме шестнадцать лет. Он выжил, по счастью, и не только потому, что обучился на фельдшера, но и благодаря горевшей в нём решимости описать всё, что он видел.
Разминувшись с Королёвым на шесть лет, шёл тут его знакомый и коллега, гений космонавтики (определение не моё, а тех, кто знал его работы) Александр Шаргей. Всему миру, впрочем, он известен как Юрий Кондратюк. Дело в том, что во время гражданской войны он дважды призывался в Белую армию (и дважды сбегал), но его родные, справедливо опасаясь, что офицерский чин Шаргея при советской власти до добра не доведёт, достали ему документы умершего от тифа знакомого. Ещё в шестнадцатом году, увлёкшись космосом (девятнадцать лет ему было), написал он небольшую книжку, в которой не только развил идеи Циолковского, о которых он и знать не знал, но двинулся гораздо дальше. А в двадцать девятом году он издал книжку (на собственные деньги, сидя на хлебе и воде), в которой до мелких подробностей расчислил трассу полёта ракеты на Луну. Спустя много лет руководитель американского проекта «Аполлон» написал, что именно идеи этой книжки легли в основу разработки траектории полёта. И первый лунный космонавт Нил Армстронг специально попросил свозить его в Новосибирск. Там он бережно подобрал горсть земли возле здания, где некогда работал Шаргей (в «шарашке» для заключённых инженеров, кстати), и сказал американский космонавт, что эта горсть земли не менее дорога ему, чем лунный грунт. А Шаргей чем только не занимался: проектировал гигантскую ветроэлектростанцию, изобретал оборудование для шахт, вежливо и упорно отвергал предложения Королёва перейти в коллектив ракетчиков. Простая тут была причина: понимал, что при проверке документов вскроется его прошлое. Потом ушёл он на войну и в сорок втором году пропал бесследно. Он был в плену, работал (согласно существующей легенде) в лаборатории Вернера фон Брауна, а в сорок пятом американцы выдали его. Так он оказался на Колыме. И обратно не прошёл по этой дороге. Где его могила – неизвестно. А на мысе Канаверал, откуда запускали «Аполлон», поставлен ему памятник, в Новосибирске к приезду Армстронга наскоро соорудили музей и именем Кондратюка назвали площадь, уже объявлен он великой гордостью украинского народа, и книги уже написаны об этом гениальном сыне шведской дворянки Шлиппенбах и местечкового еврея по фамилии Шаргей.
Господи, я чуть не забыл Вадима Туманова! А он ведь жив до сих пор, и с ним недавно я подружился с первых же часов знакомства, я людей настолько уникальных в жизни не встречал, да вряд ли есть ещё такие. Двадцати с немногим лет начал штурман Туманов свой тюремно-лагерный путь. Приписали ему и шпионаж, и террор, и антисоветскую агитацию, и чтение стихов Есенина как часть этой агитации. Присудили восемь с половиной лет, но уже очень скоро срок этот сменился на двадцать пять. Ибо одна идея целиком владела этим человеком: бежать. Любым подвернувшимся способом, куда угодно, но бежать из рабской неволи. И бежал он – восемь раз! После чего, избитый до полусмерти, но не покалеченный по счастью, отлёживался в больнице или штрафном изоляторе и вновь задумывал побег. Ибо не только духовно, но и физически был крепок чрезвычайно: проявил, ещё служа во флоте, незаурядное боксёрское дарование. На Колыме он прошёл двадцать два лагеря, пять лет отбыв на самых гибельных зонах этого смертельного края. Вся Колыма знала зэка Туманова, он был на стороне воров во время длительной войны воров и ссученных и умел дружить без оглядки на смертельную опасность. И пускался на побег, почти наверняка зная, чем это кончится. А после смерти Сталина переменился зэк Туманов и выбрал для приближения к свободе путь иной и неожиданный. Он собрал бригаду, которая добывала золота вдвое больше, чем такие же бригады по всей Колыме. И в пятьдесят шестом его освободили. Он сколотил вольную артель (потом их было несколько), которая уже втрое и вчетверо обгоняла по добыче все государственные предприятия такого рода. Принцип у артели этой был предельно прост: каков твой личный вклад труда и выдумки, таков и заработок твой. И богатели все, ибо никто не увиливал. Артели Туманова строили себе жильё и дома отдыха, еду варили повара, сманенные из лучших ресторанов разных городов, люди приезжали на сезон, а оставались на годы, слух об артели, где царствует честность и справедливость, катился по всей империи. По самой своей сути такая вольная артель была экономическим инакомыслием и раздражала всё советское начальство – снизу доверху. Бесчисленное количество раз её пытались закрыть, но ни к чему придраться не могли. В разгроме его последней артели «Печора» принимали участие шесть отделов Центрального Комитета. А на предложение Туманова создать такие артели по всей стране, чтоб выволочь её из экономической пропасти, кто-то неприязненно и точно заметил, что для этого нужны сотни тумановых, а взять их негде. И идея провалилась. А было это – уже в восемьдесят седьмом году. В очередной раз Россия величаво прошла мимо возможности выйти из тупика и упадка. А Вадим Туманов написал впоследствии изумительную книгу-биографию: «Всё потерять и вновь начать с мечты» – её полезно почитать любому человеку, столько в ней ума, добра и знания российской жизни.
