Эдуард Асадов - Помните! (сборник)
Казался мне мудрым, почти таинственным,
И как же хотел я быть в доме том
Единственным гостем, одним-единственным!
Но только я с жаром в ладони брал
Ласковость рук твоих невесомых,
Как в дом, будто дьявол их посылал,
С громом и шутками набегал
Добрый десяток твоих знакомых.
И я, у окошка куря весь вечер,
Должен был, собранный, как в бою,
Слушать развязные чьи-то речи
Иль видеть, как кто-то тебе на плечи
Кладет фамильярно ладонь свою?
Ах, как мне хотелось, наделав бед,
Хлопнуть по лапищам этим длинным!
Но ты говорила мне: – Будь объективным,
Ведь это ж приятель мой с детских лет.
В другую каверзную минуту
Ты улыбалась: – Угомонись!
Будь объективным и не сердись,
Это товарищ по институту.
Ты только не спорь, а люби и верь. —
И я не спорил и соглашался.
И до того уже «достарался»,
Что чуть ли не сам отпирал им дверь.
И так, может, длилось бы целый век,
Но сердце не вечно уму внимает,
И если ты искренний человек,
Сердце все-таки побеждает.
И раз, дойдя уже до отчаянья,
Я дверь размашисто растворил
И вместе с бутылками всю компанию
С громом по лестнице проводил!
Прав или нет я – не мне судить.
Но в чувствах немыслимо быть пассивным.
Тут так получается: либо любить,
Либо быть объективным!
1972
Хмельной пожар
Ты прости, что пришел к тебе поздно-препоздно,
И за то, что, бессонно сердясь, ждала.
По молчанью, таящему столько «тепла»,
Вижу, как преступленье мое серьезно…
Голос, полный холодного отчуждения:
– Что стряслось по дороге? Открой печаль.
Может, буря, пожар или наводнение?
Если да, то мне очень и очень жаль…
Не сердись, и не надо сурового следствия.
Ты ж не ветер залетный в моей судьбе.
Будь пожар, будь любое стихийное бедствие,
Даже, кажется, будь хоть второе пришествие,
Все равно я бы к сроку пришел к тебе!
Но сегодня как хочешь, но ты прости.
Тут серьезней пожаров или метели:
Я к цыганам-друзьям заглянул по пути,
А они, окаянные, и запели.
А цыгане запели, да так, что ни встать,
Ни избыть, ни забыть этой страсти безбожной!
Песня кончилась. Взять бы и руки пожать.
Но цыгане запели, запели опять —
И опять ни вздохнуть, ни шагнуть невозможно.
Понимаю, не надо! Не говори!
Все сказала одна лишь усмешка эта:
– Ну, а если бы пели они до зари,
Что ж, ты так и сидел бы у них до рассвета?
Что сказать? Надо просто побыть в этом зное,
В этом вихре, катящемся с крутизны,
Будто сердце схватили шальной рукою
И швырнули на гребень крутой волны.
И оно, распаленное не на шутку,
То взмывает, то в пропасть опять летит,
И бесстрашно тебе, и немножечко жутко,
И хмельным холодком тебе душу щемит.
Эти гордые, чуть диковатые звуки —
Словно искры, что сыплются из костра,
Эти в кольцах летящие крыльями руки,
Эти чувства: от счастья до черной разлуки…
До утра? Да какое уж тут до утра!
До утра, может, каждый сидеть бы согласен.
Ну а я говорю, хоть шути, хоть ругай,
Если б пели цыгане до смертного часа,
Я сидел бы и слушал. Ну что ж, пускай!
1971
Вечер
За раскрытыми окнами бродит весна,
Звездный купол, мигая, над домом повис.
На соседнюю крышу уселась луна
И глядит в мою комнату, свесившись вниз.
Не беда, если в городе нет соловьев, —
Наверху у соседа запел патефон.
Ветер дышит таким ароматом цветов,
Словно только что был в парикмахерской он.
Я сижу, отложив недописанный стих,
Хитрый ветер в окно мою музу унес.
Лишь большая овчарка – мой преданный пес —
Делит вечер и скуку со мной на двоих.
– Ты, Барон, не сердись, что дремать не даю.
Мы остались вдвоем, так неси караул. —
Положил мне на рукопись морду свою,
Покосился на сахар и шумно вздохнул.
– Был ты глупым, пузатым, забавным щенком,
Свой автограф писал ручейком на коврах.
Я кормил тебя фаршем, поил молоком
И от кошки соседской спасал на руках.
Стал ты рослым и статным, кинжалы – клыки.
Грудь, как камень, такая не дрогнет в бою.
А влюбившись в красивую морду твою,
Много сучьих сердец позавянет с тоски.
Мы хозяйку свою отпустили в кино,
До дверей проводили, кивнули вослед
И вернулись обратно. А, право, смешно:
В третий раз «Хабанеру» заводит сосед!
Я немного сегодня в печаль погружен,
Хоть люблю я и шум, и веселье всегда.
Одиночество – скверная штука, Барон,
Но порой от него не уйдешь никуда.
Новый год, торжество ль первомайского дня
Когда всюду столы и бокалов трезвон,
Хоть и много на свете друзей у меня,
Письма редки, почти не звонит телефон.
Но с хозяйкой твоей пятый год день за днем
К дальней цели иду я по трудным путям.
А какой мне ценой достается подъем,
Ни к чему это знать ни чужим, ни друзьям.
Нам с тобой не впервой вечера коротать.
Смех и говор за окнами смолкли давно.
Надо чайник поставить, стаканы достать —
Скоро наша хозяйка придет из кино.
Ветер, сонно вздыхая, травой шелестит,
Собираясь на клумбе вздремнуть до утра.
Звездный купол, мигая, над миром висит.
Спать пора…
1950
«Солдатики спят и лошадки…»
Солдатики спят и лошадки,
Спят за окном тополя.
И сын мой уснул в кроватке,
Губами чуть шевеля.
А там, далеко у моря,
В полнеба горит закат
И, волнам прибрежным вторя,
Чинары листвой шуршат.
И женщина в бликах заката
Смеется в раскрытом окне,
Точь-в-точь как смеялась когда-то
Мне… Одному лишь мне…
А кто-то, видать, бывалый
Ей машет снизу: «Идем!
В парке безлюдно стало,
Побродим опять вдвоем».
Малыш, это очень обидно,
Что в свете закатного дня
Оттуда ей вовсе не видно
Сейчас ни тебя, ни меня.
Идут они рядом по пляжу,
Над ними багровый пожар.
Я сыну волосы глажу
И молча беру портсигар.
1960
Улетают птицы
Осень паутинки развевает,
В небе стаи, будто корабли —
Птицы, птицы к югу улетают,
Исчезая в розовой дали…
Сердцу трудно, сердцу горько очень
Слышать шум прощального крыла.
Нынче для меня не просто осень —
От меня любовь моя ушла.
Улетела, словно аист-птица,
От иной мечты помолодев,
Не горя желанием проститься,
Ни о чем былом не пожалев.
А былое – песня и порыв.
Юный аист, птица-длинноножка,
Ранним утром постучал в окошко,
Счастье мне навечно посулив.
О, любви неистовый разбег,
Жизнь, что обжигает и тревожит!
Человек, когда он человек,
Без любви на свете жить не может.
Был тебе я предан, словно пес,
И за то, что лаской был согретым,
И за то, что сына мне принес
В добром клюве ты веселым летом.
Как же вышло, что огонь утих?
Люди говорят, что очень холил,
Лишку сыпал зерен золотых
И давал преступно много воли.
Значит, баста! Что ушло – пропало.
Я солдат. И, видя смерть не раз,
Твердо знал: сдаваться не пристало,
Стало быть, не дрогну и сейчас.
День окончен, завтра будет новый.
В доме нынче тихо… Никого…
Что же ты наделал, непутевый,
Глупый аист счастья моего?!
Что ж, прощай и будь счастливой, птица!
Ничего уже не воротить.
Разбранившись – можно помириться,
Разлюбивши – вновь не полюбить.
И хоть сердце горя не простило,
Я, почти чужой в твоей судьбе,
Все ж за все хорошее, что было,
Нынче низко кланяюсь тебе…
И довольно! Рву с моей бедою.
Сильный духом, я смотрю вперед.
И, закрыв окошко за тобою,
Твердо верю в солнечный восход.
Он придет, в душе растопит снег,
Новой песней сердце растревожит.
Человек, когда он человек,
Без любви на свете жить не может.
1960
Финал
Мой друг, что знал меня в бою,
Среди пожаров, бурь и гроз
И знал потом всю жизнь мою,
Однажды задал мне вопрос:
– Прости, скажи мне откровенно,
Коль весь твой дом – сплошная ложь,
Зачем же ты живешь с изменой?
К чему с предательством живешь?
Он прав. Он абсолютно прав.
Ведь если быть принципиальным,
То глупо в мусоре банальном
Жить, счастье напрочь растеряв.
Пора! И все же как же так:
Годами в звании поэта
Я столько раз давал советы,
А нынче сам спускаю стяг…
И нет трудней, наверно, темы,
Ведь как-никак других учить
Намного проще, чем лечить
Свои нелегкие проблемы.
А впрочем, нет. Ведь дело шло
Давно к развязке. И решенье
В душе созрело и ждало
Лишь своего осуществленья.
Одно обидно, что не рань,
А поздний вечер смотрит в воды.
И жаль почти до слез на дрянь
Зазря потраченные годы.
Сомнений нет, что злая дрожь
Пронзает даже эти стены,
Всю жизнь взиравшие на ложь,
Хищенья, подлости, дебош
И бесконечные измены.
При этом мучило одно:
Что имя Лидия судьбою,
Бог знает прихотью какою,
Столь разным женщинам дано.
Одно – как горная вода
