Саша Чёрный - Обстановочка (сборник)

Видно, север стосковался
По горячим южным краскам —
Не узнать сегодня моря, не узнать сегодня волн…

Зной над морем разметался,
И под солнечною лаской
Весь залив до горизонта синевой прозрачной полн.

На песке краснеют ивы,
Греют листья, греют прутья,
И песок такой горячий, золотистый, молодой!

В небе облачные нивы
На безбрежном перепутье
Собрались и янтарятся над широкою водой.

На синем фоне зимнего стекла
В пустой гостиной тоненькая шведка
Склонилась над работой у стола,
Как тихая наказанная детка.

Суровый холст от алых снегирей
И палевых снопов – так странно мягко-нежен.
Морозный ветер дует из дверей,
Простор за стеклами однообразно-снежен.

Зловеще-холодно растет седая мгла.
Немые сосны даль околдовали.
О снегири, где милая весна?..

Из длинных пальцев падает игла,
Глаза за скалы робко убежали.
Кружатся хлопья. Ветер. Тишина.

В старинном городе, чужом и странно близком,
Успокоение мечтой пленило ум.
Не думая о временном и низком,
По узким улицам плетешься наобум…

В картинных галереях – в вялом теле
Проснулись все мелодии чудес,
И у мадонн чужого Боттичелли,
Не веря, служишь столько тихих месс…

Перед Давидом Микеланджело так жутко
Следить, забыв века, в тревожной вере
За выраженьем сильного лица!

О, как привыкнуть вновь к туманным суткам,
К растлениям, самоубийствам и холере,
К болотному терпенью без конца?..

Прошло семь тысяч пестрых лет —
Пускай прошло, ха-ха!
Еще жирнее мой обед,
Кровавая уха…
Когда-то эти дураки
Дубье пускали в ход
И, озверев, как мясники,
Калечили свой род:
Женщин в пламень,
Младенцев о камень,
Пленных на дно —
Смешно!

Теперь наука – мой мясник,
Уже средь облаков
Порой взлетает хриплый крик
Над брызгами мозгов.
Мильоны рук из года в год
Льют пушки и броню,
И всё плотней кровавый лед
Плывет навстречу дню.
Вопли прессы,
Мессы, конгрессы,
Жены – как ночь…
Прочь!

Кто всех сильнее, тот и прав,
А нужно доказать, —
Расправься с дерзким, как удав,
Чтоб перестал дышать!
Враг тот, кто рвет из пасти кость,
Иль – у кого ты рвешь.
Я на земле – бессменный гость,
И мир – смешная ложь!
Укладывай в гроб
Прикладами в лоб,
Штыки в живот, —
Вперед!

На Петербургской стороне, в стенах военного
училища,
Столичный люд притих и ждет, как души
бледные – чистилища.
Сгрудясь пугливо на снопах, младенцев кормят
грудью женщины, —
Что горе их покорных глаз пред темным
грохотом военщины?
Ковчег-манеж кишит толпой. Ботфорты чавкают
и хлюпают.
У грязных столиков врачи нагое мясо вяло
щупают.
Над головами в полумгле проносят баки
с дымной кашею.
Оторопелый пиджачок, крестясь, прощается
с папашею…
Скользят галантно писаря, – бумажки треплются
под мышками,
В углу, невинный василек, хохочет девочка
с мальчишками.
У всех дверей, склонясь к штыкам, торчат
гвардейцы меднолицые.
И женский плач, звеня в висках, пугает близкой
небылицею…
А в стороне, сбив нас в ряды – для всех чужие
и безликие, —
На спинах мелом унтера коряво пишут цифры
дикие.

За раскрытым пролетом дверей
Проплывают квадраты полей,
Перелески кружатся и веют одеждой зеленой,
И бегут телеграфные нити грядой монотонной…
Мягкий ветер в вагон луговую прохладу принес.
Отчего так сурова холодная песня колес?

Словно серые птицы, вдоль нар
Никнут спины замолкнувших пар, —
Люди смотрят туда, где сливается небо с землею,
И на лицах колеблются тени угрюмою мглою.
Ребятишки кричат и гурьбою бегут под откос.
Отчего так тревожна и жалобна песня колес?

Небо кротко и ясно, как мать, —
Стыдно бледные губы кусать!
Надо выковать новое, крепкое сердце из стали
И забыть те глаза, что последний вагон провожали.
Теплый ворот шинели шуршит у щеки и волос, —
Отчего так нежна колыбельная песня колес?

Этапный двор кишел людьми – солдатскою толпой.
Квадрат казарм раскинул ввысь окошек ряд слепой.
Под сапогами ныла грязь, в углу пестрел ларек, —
Сквозь гроздья ржавой колбасы дул вешний ветерок.
Защитный цвет тупым пятном во все концы —
распух,
От ретирадов у стены шел нудный смрадный дух…
Весь день плывет сквозь ворота солдатская река:
Одни – на фронт, другие – в тыл, а третьи —
в отпуска…
А за калиной возле бань в загоне – клин коров.
Навоз запекся на хребтах… Где луг? Где лес?
Где кров?..
В глазах – предчувствие и страх. Вздыхают
и мычат…
Солдаты сумрачно стоят, и смотрят, и молчат.

На утренней заре
Шли русские в атаку…
Из сада на бугре
Враг хлынул лавой в драку.

Кровавый дым в глазах,
Штыки ежами встали, —
Но вот в пяти шагах
И те и эти стали.

Орут, грозят, хрипят,
Но две стены ни с места —
И вот… пошли назад,
Взбивая грязь, как тесто.

Весна цвела в саду.
Лазурь вверху сквозила…
В пятнадцатом году
Под Ломжей это было.

Двухпудовые ботфорты,
За спиной – мешок горбом,
Ноги до крови натерты.
За рекой – орудий гром…
Наши серые когорты
Исчезают за холмом.

Я наборщик из Рязани,
Беспокойный человек.
Там, на рынке, против бани,
Жил соперник, пекарь-грек:
Обольстил модистку Таню,
Погубил меня навек…

Продал я пиджак и кольца,
Всё равно ложиться в гроб!
Зазвенели колокольцы,
У ворот мелькнул сугроб…
Записался в добровольцы
И попал ко вшам в окоп.

Исходил земные дали,
Шинелёнка – как тряпье…
Покурить бы хоть с печали,
Да в кисете… Эх, житье!
Пленным немцам на привале
Под Варшавой роздал всё.

Подсади, земляк, в повозку,
Истомился, не дойти…
Застучал приклад о доску,
Сердце замерло в груди —
Ветер рвет и гнет березку,
Пыль кружится на пути.

За оврагом перепалка:
Пули елочки стригут…
Целовала, как русалка,
А теперь – терзайся тут!
Хочешь водки? Пей, не жалко!
Завтра всё равно убьют.

У походной кухни лентой —
Разбитная солдатня.
Отогнув подол брезента,
Кашевар поит коня…

В крышке гречневая каша,
В котелке дымятся щи.
Небо – синенькая чаша,
Над лозой гудят хрущи.

Сдунешь к краю лист лавровый,
Круглый перец сплюнешь вбок,
Откроишь ломоть здоровый,
Ешь и смотришь на восток.

Спать? Не клонит… Лучше к речке —
Гимнастерку простирать.
Солнце пышет, как из печки.
За прудом темнеет гать.

Желтых тел густая каша,
Копошась, гудит в воде…
Ротный шут, ефрейтор Яша,
Рака прячет в бороде.

А у рощицы тенистой
Сел четвертый взвод в кружок.
Русской песней голосистой
Захлебнулся бережок.

Солнце выше, песня лише:
«Таракан мой, таракан!»
А басы ворчат всё тише:
«Заполз Дуне в сарафан…»

Хорунжий Львов принес листок,
Измятый розовый клочок,
И фыркнул: «Вот писака!»
Среди листка кружок-пунктир,
В кружке каракули: «Здесь мир»,
А по бокам: «Здесь драка».

В кружке царила тишина:
Сияло солнце и луна,
Средь роз гуляли пары,
А по бокам толпа чертей,
Зигзаги огненных плетей
И желтые пожары.

Внизу, в полоске голубой:
«Ты не ходи туда, где бой.
Целую в глазки. Мишка».
Вздохнул хорунжий, сплюнул вбок
И спрятал бережно листок:
«Шесть лет. Чудак, мальчишка!..»

В коридоре длинный хвост носилок…
Все глаза слились в тревожно-скорбный взгляд, —
Там, за белой дверью, красный ад:
Нож визжит по кости, как напилок, —
Острый, жалкий и звериный крик
В сердце вдруг вонзается, как штык…
За окном играет майский день.
Хорошо б пожить на белом свете!
Дома – поле, мать, жена и дети, —
Всё темней на бледных лицах тень.
А там, за дверью, костлявый хирург,
Забрызганный кровью, словно пятнистой вуалью,
Засучив рукава,
Взрезает острою сталью
Зловонное мясо…
Осколки костей
Дико и странно наружу торчат,
Словно кричат
От боли.
У сестры дрожит подбородок,
Чад хлороформа – как сладкая водка;
На столе неподвижно желтеет
Несчастное тело.
Пскови́ч-санитар отвернулся,
Голую ногу зажав неумело,
И смотрит, как пьяный, на шкап…
На полу безобразно алеет
Свежим отрезом бедро.
Полное крови и гноя ведро…
За стеклами даль зеленеет,
Чета голубей
Воркует и ходит бочком вдоль карниза.
Варшавское небо – прозрачная риза —
Всё голубей…

Усталый хирург
Подходит к окну, жадно дымит папироской,
Вспоминает родной Петербург
И хмуро трясет на лоб набежавшей прической:
Каторжный труд!
Как дрова, их сегодня несут,
Несут и несут без конца…