Коллектив авторов - Поляна №1 (7), февраль 2014
Никакой издевки в голосе. Просто: была или не была?
– Нет, конечно. Я нигде не была… Это… где?
– Остров. Напополам с Гаити.
– А-а-а…
– Он любил дайвинг.
– Что любил?
– Нырять в океан. Отец был фанатом дайвинга. Меня тоже пристрастил. Там, в океане, знаешь, как хорошо!.. Как в раю, наверное. Хотя… В раю скучно, а там нет. В этом году он без меня поехал. Нырнул. Что-то там… Ну и… В общем, погиб. Сорок пять лет.
– А мама?..
– Они разведены. Она сейчас американка… У нее новый муж – ресторанный папа в Лас-Вегасе… Полное животное. Но богат.
– А-а-а…
– Вон шоссе уже.
– И ты теперь один?
– В общем, да. Есть, конечно, мать. Но она в Штатах, и у нее трое своих. Десять, восемь и три. От животного. Я к ней езжу. Все нормально. Деньги она мне высылает.
– Так, может, тебе переехать в Штаты?
– А что я там буду делать? Официантом устроюсь у отчима? Они зовут, но я не хочу. Я там был. Раз десять, наверное. Г…но страна.
– Почему?
– Там все ясно. Типа как… тебе вот голую ж… показали с надписью «голая ж…», улыбаются во всю моську и говорят: «Это, сэр, – голая ж…». Понимаешь? Извини.
– Ничего.
– А что дальше-то? Ну, ж…, ну голая… И что? Смысл? «Простое, как мычание»… Понимаешь?
– Наверное, хотя… Я ведь ничего этого не видела.
– Некоторым нравится. Многим. Да почти всем. А мне нет.
– А что ж ты хочешь делать?.. Вообще – в жизни.
Роберт помолчал, немного качнулся на ходу, толкнув меня. Теперь было видно, что он все-таки пьян. Возможно, чтобы опьянеть, кроме пол-литра чачи, ему нужны были какие-то дополнительные ощущения.
– Извини, – сказал он.
– Да ладно… Ты ничего, в порядке?
– Не бойся, я в порядке… Вот еще… американский разговорчик. «Ты о’кей?» – «Я о’кей. А ты о’кей?» – «Я тоже о’кей» – «Тогда о’кей!» Думаю, ничего.
– Что – ничего?
– Ничего не хочу я в этой жизни делать. Я – типа Печорина с Онегиным. И с Обломовым до кучи.
– У тебя просто… несчастье. Вот ты и говоришь так.
– Да нет. Я – сдулся. Тебе сколько, восемнадцать?
– Да.
– А мне двадцать два. Ерунда, конечно. Не возраст. Но я уже все. Я знаю, что все. Заканчиваю вот МГИМО. Возьмут меня клерком в МИД. Потом пошлют в посольство какой-нибудь республики Свазиленд. Через пять лет из Свазиленда переведут в Танзанию. Из Танзании – в Буркина-Фасо. Карьеру можно закончить послом, например, в Малайзии. Все.
– Так это же интересно! Мир посмотреть. Я бы…
– Да видел я его, этот мир… Только и интересного: под водой и когда дорожку кекса схаваешь. Шучу.
Мы подошли к шоссе, и он стал, слегка покачиваясь, голосовать. Сразу подъехал «Запорожец». Роберт махнул рукой. По ходу движения. Дескать: проезжай дядя. Дядя все-таки притормозил, высунулся в окошко, крикнул злобно, точно делая одолжение:
– Ну? Куда?
– В Копенгаген, – ответил Роберт.
Шофер с ненавистью посмотрел на Роберта, потом – на меня, мотнул головой, процедил: «Ш-ш-шалавы!» – и, тарахтя, как трактор, уехал.
– Там, в этой барокамере, даже не поговоришь, – сказал Роберт.
Остановилась старая «Волга». Шофер «Волги» был похож на маленькую ссохшуюся лысую обезьянку. Испуганно-затравленную. Как будто на ней все время ставят опыты, и она каждый раз ждет очередного. Обезьянка ничего не сказала, только вопросительно-испуганно посмотрела на Роберта.
– Фрунзенская, – сказал Роберт.
– Метро? – с ужасом спросила обезьянка высоким тенором.
– Рядом. Фрунзенская набережная, 12…
Обезьянка отчаянно размышляла, глядя отчего-то на меня.
– Это где «Фитиль»?
– Почти.
Обезьянка думала, приоткрыв свой серый ротик.
– Поехали. Не обижу, – сказал Роберт.
Обезьянка глубоко вздохнула:
– Садитесь.
Мы сели на заднее сиденье. Поехали. Почти совсем стемнело. Шофер молчал, иногда тяжело вздыхая, мы тоже молчали. На въезде в Москву шофер спросил:
– Я заправлюсь?
– Конечно, – сказал Роберт.
На заправке шофер вышел. Роберт посмотрел на меня, взял меня за руку:
– Ты очень хороший человек, Дуся. Ты сама не знаешь, какой ты хороший человек. Редкий человек.
Я видела, что глаза у него влажные. Он медленно поднес мою руку, левую, к губам и поцеловал ее. Косточку безымянного пальца. Зажал косточку между горячими губами и несколько секунд не отпускал. Потом посмотрел мне в глаза и улыбнулся.
– Спасибо, – прошептала я и заплакала.
Больше никто и никогда не целовал мне руки.
(Продолжение следует .)
Михаил Садовский. Снимки в бархате альбома
«Аллея тёмная густая…»
Аллея тёмная густая,
Вдруг белый ствол мелькает в ней —
Кора с платана облетает,
Как с древа памяти моей.
Бесшумно под ноги ложится
Подобно прошлому она,
И живы там события, лица,
Слова, улыбки, имена.
Недаром время превращает
Всё, что доверило годам,
И неизменно возвращает
Побегам новым и корням.
Чтоб ничего не пропадало,
И копится за слоем слой,
Чтоб никогда не увядала
Аллея памяти живой.
«Снимки в бархате альбома…»
Снимки в бархате альбома…
Хоть себя бы тут узнать!
В год войны рождённый… дома…
Голый… в сеточке кровать…
На коне, а вот в матроске,
Бескозырка, якоря,
На костюмчике полоски,
Ворот – синие моря…
Строй солдат… отец в пилотке,
И ни ромбов нет, ни шпал…
Как без листьев в день короткий
Лес осенний – весь опал…
Мать стоит. На ней ушанка,
Ватник, вытертый до швов,
И хибарка полустанка
Средь заброшенных снегов.
Жизнь, которой я не знаю,
Но приходит со страниц,
Чёрно-бело зазывая
В толчею застывших лиц.
В суете эвакуаций
И разбомбленных дорог
Как сумел он к нам добраться,
Бархат платья, как сберёг?!
На перронах не растоптан,
Не украден со стола,
На растопку не разодран
Ради капельки тепла…
Голос ФЭДа или Лейки,
Глубина ушедших душ…
К нам, как путь узкоколейки,
Сквозь любую топь и глушь.
Сколько лиц я в нём не знаю,
Как же жил я, не спросив,
Кто такой и кто такая
Смотрят прямо в объектив?!
И никто не даст ответа!
Больше некого спросить!
Что теперь бумага эта
Будет в памяти носить?
Жизнь, кого ты пощадила?
Лики есть, а нет имён.
Будто братская могила
Старый в бархате альбом…
«Век равнодушен был и лжив…»
Век равнодушен был и лжив,
А мы ему верны.
Отец гордился, что он жив,
Протопав две войны.
Других давно на свете нет,
В том нет его вины.
И вот, гордился он, что жив,
Протопав две войны.
Не генерал – простой солдат.
Своей судьбе назло,
Конечно, был тому он рад,
Что в жизни повезло.
Не выставлял своих наград
Он дома за стекло,
Ран не считал, а был он рад,
Что в жизни повезло.
И кто его бы ни просил,
Войну не вспоминал,
Он память всех в себе носил
И жил, хоть воевал.
Он громких слов не говорил,
И слёз не проливал,
А изо всех крепился сил,
Чтоб жить, хоть воевал.
«Тучи столетья…»
Тучи столетья
всё ниже над нами,
Душат вулканы,
топят цунами,
Зимы
по стуже рыдают взахлёб,
И репетируют ливни потоп.
Телу земли
не дают передышки,
Душу терзают:
ни дна, ни покрышки!
И опаляют
дыханием тьмы
Старые беды новой чумы.
Как ты наивна,
планета седая,
Ждёшь
на ромашке столетий гадая:
Выжечь – не выжечь,
топить – не топить,
Выжить – не выжить…
убить – не убить?!
«Невозвратимо день проскочит…»
Невозвратимо день проскочит —
Ложится на судьбы весы,
Приходит ночь и снова точит
Тупое лезвие косы.
Она подобна полустанку,
И на её запасный путь
Луна готова спозаранку,
Не дослужив свой срок, свернуть.
Тогда бездонные секреты
Выходят из забвенья лет,
В прозрачном сумраке планеты
Открыто зажигают свет.
Сердечных снов неразбериха
Объемлет мирозданья вид —
И мимо буднично и тихо,
Как спутник, истина летит.
Александр Торопцев. Рассказы
Свидание
Она вошла в класс с математичкой, Славка быстро оценил обстановку, пересел на середину парты, широко разложил руки.
– Это Нина Новикова, она будет учиться в вашем классе, – сказала учительница, после чего семиклассники услышали еще один, не требующий доказательства постулат. – Сюда садись, с Торбовым.
– Здесь же Васька сидит! Он болеет, завтра придет! – крикнул Славка, но математичка уже выискивала жертвы пифагоровой теоремы.
– Двинься, развалился, как боров! – голос у новенькой был резким, упрямым.
А сама она была, как боров: здоровая, бестолковая, деревенская. С головы до ног – деревенская. И липла к Славке, как банный лист: через каждые две минуты бац локтем: «Почему это так? А как эту задачку решить?»
Приходилось объяснять, рассматривая жирные буквы в ее тетради и внюхиваясь в чистый запах тяжелой, деревенской русой косы.
