Александр Алейник - Апология

Начинается утро
перламутровым перебором минут,
и ныряющей уткой
падает облако вниз
серой, перистой грудкой.

Сновиденья смыкают, как части рассудка,
ту и эту страну.

Начинается утро —
садок выпускающий птиц,
треугольными лицами раздвигающих воздух, спадающий ниц
к первым прохожим, шагающим гулко.

Так дворы
сосчитают шаги, шорох, шарканье, скрежет подковок.
Как проветрены улицы, даже те что стары,
даже те что с крестами церковок.

Поднимай же себя, смешной человек —
близнеца своей тени крестовой,
по биению спрятанных кожею рек
кровных, сложенных снова.

Я увидел, запомнил твой выдел, лицо,
я собрал тебя в новые звенья.
Начинается утро кольцо за кольцом —
узнаванье — движенье — забвенье.

Как зябнущий воздух был нужен, был жалок,
заужен в недужных портовых кварталах,
он жался под тонны бетона, к каркасам
скрежещущих кранов, к железу без мяса.

Там пахло подвалом и кислой водою,
там ночь голодала, питаясь слюдою.
Горели софиты и оба буксира
крутили баржу и базарили сипло.

Там цепи ржавели, душившие кнехты,
к груди сухогруза прижавшись заветной,
держа его жестко, короста аж слезла
с шпангоута бурого, с трубок железа.

Я видел все это из чрева трамвая,
он бег замедлял здесь, потом, наддавая,
взбирался на спину дрожавшего моста
и порт раскрывался, как ржавая роза.

Я помню, как свет проходил осторожно,
прикованный к ветру, как к тачке острожной
тоской пробужденья в пейзажах унылых,
у ртутной воды на мазутных стропилах.

Как там поднимаются лица с подушек
за окнами в локонах тюлевых кружев,
и как там не хочется из одеяла
высовывать руки, вставать, жить сначала.

Смерть не имеет значенья. Клейкая крышка черна.
Ходишь по вечерам к ней в заочную школу,
парта другими старательно иссечена —
так высекали на стеллах глаголы.

Жизнь не имеет значенья. Это то что забыл,
несколько правил простых досконально усвоив,
и расточив на урок ученический пыл —
что от нее — принимаешь спокойно.

Если значенье чему-то еще придавать —
пусть это будут слова, слова на бумаге,
те что мерещатся утром неясно, едва,
в кровь проникая потом из воздуха, света и влаги.

Когда разговоры скелетов зеленой луной зажжены —
полночная кислая плесень цветет на железе и окнах,
а лампы клубятся на лапах отцеженной тишины
колбами слепоты на чистом щелканье тока,

я слышу мышиный почти, стеснительный, парусный скрип
полок библиотек, книжек в обложках покойных,
всей теснотою своей сжавших осмысленный вскрик
в щелоком вымытых добела целлюлозных пеленах.

Но из щелей дверных, но из скважин замков
пьются эфиром ручьи непрозрачного существованья,
— Кто там? — там ничьи тихоходы смертельных стихов
стадом косматым бредут к водопою страданья.

Не разобраться в дневных очертаньях,
я повернул в сторону лета:
птица с паузами читает
«Книгу Псалмов» и качает ветку.

Странно, что в гору идет дорога,
а подниматься по ней все легче,
странно, что тишь, не шурша осокой,
красной насечкой штрихует плечи.

Странно, что сон этот непрерывен,
он переходит в ночь, как в веру,
и зажигаются в небе рыбин
хорды, трогающие Венеру.

Будет полдень, будет много солнца,
будет только абрис облаков
пробегать по небу сосен
сонных выше шелушащихся стволов.

Дальше я увижу на тропинке
бабочек ковровый магазин,
медленно бредущие пылинки
в ярусный Ерусалим разинь.

Поднимая к небесам запястья,
я туда их мигом донесу
в воздухе исполненном участья
даже к насекомым на весу.

Пусть хвоя усохшая устелет
пересыпанный, процеженный песок,
мураши в нем справят новоселье…
…с тиканьем невидимых часов
жизнь моя опять соединится
детскими сандальями шурша,
вслушиваясь в звяканье синицы
маленькой, пугливой как душа.

Сухая кровь метафоры.
Предметы оставляют хвост кометы.
Движенья суетливых птиц у лиц.
Смерть фосфорна и ждет, как Пенелопа,
тебя, мой хитроумнейший Улисс,
пока ты перебьешь всех женихов
(так в эпосе) и в жизни точно так же.

Из жизни бабочек и сумерек —
печали скрещенных орудий,
звучащих непрерывным зуммером —
Набоковым ветвей упругих,
выпархивает мягко прошлое
и крылышками помавая,
ощупывает время рожками
троллейбуса, сачком трамвая.

Всего за восемьдесят выстрелов
в минуту — продадут билетик
к такому будущему чистому,
что надобны ему лишь дети,
сияющему белой лестницей —
за жестью крыш оно мелькает —
и жестом невозможно медленным
закручивает кровь в спирали.

Сухой походкой эмигрантской,
с сачком альпийским на плече,
вдруг появляется из транса,
из прошлого в параличе,
из грусти ртутного миманса,

писатель сумрачного вида,
на нем профессорский пиджак —
такой весь в елочку, из твида,
и бабочка в его руках
бьет крылышками, как обида.

Из черно-белой киноленты
сочится привкус кровяной,
оставьте ваши сантименты —
не детство ль наше им виной
и памяти больной моменты?

А расправилки, а булавки,
эфирный сладкий аромат,
латынь, чьи черненькие лапки
защемят пятнышки стигмат
распятых или смятых в давке?

Он входит в дивный лабиринт —
в его беспамятные звенья,
как заскорузлый, бурый бинт
он отрывает от забвенья
живой, кровящий жизни вид.

Это только чернота зрачка —
света уходящие ступени.
Вход прозрачен, каряя река
отступает в стороны от тени.

Чистый день развернут — прочитай
текст его, теснящийся к надбровью,
то, что неприкаянный чудак —
череп, поворачиваясь, ловит.

В сумерки львиные лапы
настольной лампы,

вечер теряет глаголы,
улицы голы,

звезды высохли и невнятны —
зачатья пятна,

тронул откуда-то сзади
небо Создатель.

Что же мне делать на свете,
ромашка-цветик,

жизнь вытягивать в строчку
по лепесточку,

дни, один за другим обрывая,
двинуть к солнцу горячему — в желтую сердцевину.

Ключ в скважине
и рябь дождя,
в разглаженном
коллаже дня

исклеванные впечатленья.
За ними плыл?
По щучьему веленью
ты есть и был.

Талата! Грудь волны бела.
Их было много, чтоб запомнил —
земля полоскою легла
за хлопающим пологом огромным,

набухла гласных долгота
колоколов за монотонным морем,
где нас уж нет и улиц тех, куда
стихами впуска безнадежно молим.