Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Это будет мемуарное пришествие,
всё, чем душу мы опальную томим, –
это будет голубое сумасшествие
городских самовлюбленных пантомим.
Это здесь, под облаками рыжегривыми,
где без слез, вот так, на понт , не подают,
толчеей, немолодыми коллективами
повторяется божественный приют.

Никакого, никакого стихотворчества,
зарифмовок, ритмизаций и т. п.
Это сердце стоеросовое корчится,
кочевряжится в испуганной толпе!
Разве только охломонистая мистика
в кущах времени, без горестей-удач, –
содержательнейшая мемуаристика,
где душа твоя порой играет в мяч.

Напиши-ка это всё простейшей прозою,
изложи-ка это всё без рифм и мер,
где виденья принимаем малой дозою,
и – «пинь-пинь – тарарарахнул зинзивер»!

По раскладкам поэтических учебников
получается оно примерно так –
словно в тире Заболоцкий или Хлебников
вдруг просадят заработанный пятак.

Никакого, никакого стихотворчества,
поэтических претензий и т. д.
Это сердце взбаламученное корчится
каракатицей в рыдающей воде!

Кто смирился постепенно,
обращается не вдруг.
Некий ксендз терзал Шопена,
испускающего дух.

Ну, мертвец, заговори же,
я ведь исповеди жду…
В старом городе Париже,
в приснопамятном году.

И, к доверенному Бога
обратив свой бледный лик,
исповедуется, много
нагрешивший, Фридерик.

Всё. С души свалилась глыба.
Облегченья не тая, говорит он:
«Ну, спасибо, не помру я как свинья!»

И запомнил ксендз дородный,
но нисколько не простак,
этот вольт простонародный
в столь утонченных устах.

Спасена душа задаром.
Завершился полонез.
Спит Шопен в Париже старом,
на кладбище Пер-Лашез.

Полон хитрости мужицкой
и вообще мужиковат
Александр Еловицкий,
толстый суетный аббат.

Он себе живет, не тужит.
Пастырь, он овец остриг…
Но иному богу служит
опочивший Фридерик.

Не в свечном дешевом воске
этот кающийся бог,
а в грохочущей повозке
на распутье трех дорог.

Отчего же в карусели,
в круговерти снежных мух,
плакать хочется доселе,
робкий вальс услышав вдруг?

Когда мы глупое кино,
Блаженство нам великое дано, –
так нектаром чудесным, стоминутным,
лирическую жажду утолим!
Поймем, что нам поведал кинофильм
подмигиваньем сумрачным и смутным.

Опять на сцене музыка и транс,
Соперницы-союзницы и Штраус
Микроскопически-большого вальса
и снова сердце сердцу шепчет: «Сжалься!»,
тоски не выставляя напоказ.

Когда мы смотрим глупое кино,
Блаженство нам великое дано:
впервые плакать в душном кинозале,
слезы сантиментальной не стыдясь, –
ведь не постыдна ласковая связь,
которую нам нынче показали.

Бывает, рвется пленка – и тогда
идет на склейку, кажется, коллодий?
Вот так и сердце рвется иногда
по прихоти «Потерянных мелодий»!

Людской тоски фиоритуры,
Шопен, забытый за дверьми:
исчадья творческой культуры
и дикой скуки, черт возьми!

И всё тревожно, всё шутейно,
всё пахнет кровью и бедой,
как львиный профиль Рубинштейна
на папке с нотной ерундой.

Не знаешь ли ты, что такое
Поэзия Туч и Дождя,
слова золотого покоя?
Не знаешь ли ты, что такое
их вкрадчиво трогать рукою,
за ласковой рифмой следя?

Не знаешь ли ты, что такое
Поэзия Туч и Дождя?

Не знаешь ли ты, что такое
бродить по немым городам,
не знать ни минуты покоя,
идти и идти по следам?

Впивая дыханье левкоя,
ища путеводную нить…
…не знаешь ли ты, что такое
за вкрадчивой рифмой следить?

За ласковой рифмой следя,
не знать ни минуты покоя,
их вкрадчиво трогать рукою, –
не знаешь ли ты, что такое
слова золотого покоя?
Не знаешь ли ты, что такое
Поэзия Туч и Дождя?

Вот так начинается пьеса
и фортепианный пролог,
вот так расточается месса
довольно затейливых строк,
вот так я лишаюсь покоя,
за вкрадчивой рифмой следя…

Не знаешь ли ты, что такое
Поэзия Туч и Дождя?

Клоун идет ареной,
ярок наряд паяца:
мужество в жизни бренной
учит нас не бояться.

Учит глядеть в лицо вам,
звезды вселенной плоской!
Шут в колпаке пунцовом
музыкой прополоскан!

Ярок наряд паяца,
а капельмейстер пылок, –
выстрелы не боятся
жалких пивных бутылок.

Ставит свои фигурки
в душном подвале тира
дьявол в ковбойской куртке,
завоеватель мира.

Ярок наряд паяца,
скрежет манежной льдины, —
вновь по-людски смеяться
учится капельдинер.

В светлых трапеций мрежи
впаян гимнастки профиль;
хочет процвесть в манеже
клоунский носокартофель.

Дьявольскою гангреной
сумрачный мир терзаем:
клоун идет ареной,
имя его мы знаем.

Вот он, довольный малым,
праведник с рожей гладкой,
выпачканный крахмалом,
с рыжей идет накладкой!

Можно ли в жизни бренной
новую чуять моду?
Клоун идет ареной,
вечность ползет к исходу.

Музыкой или словом
развесели их свору, —
в луковом счастье клоун
с жизнью затеял ссору!

Музыка жизни бренной,
вальс «На маньчжурских сопках»;
клоун идет ареной
с мужеством самых робких!

Станция узловая
жизни, летящей в темень,
музыка цирковая,
клоун в размахе тени!

Так повторяйся в нотах,
звонкая, даровая,
в радостях и в заботах,
музыка цирковая!

Агния иль Глафирка
на першеронах кротких:
звезды конного цирка
в ярких своих колготках!

Пагубой изначальной сроден
любому взору,
плачет Коко печальный,
жалуясь Теодору.

Плачет в чулках лиловых,
жалуясь: – Доконала! –
сумрачный белый клоун
с голосом кардинала.

Тигр, ощетинясь ворсом,
грозен он джунглей житель…
Голым пижонит торсом
ласковый укротитель.

Вот он рычит ретиво,
зверь колдовской породы…
Ну а в антракте – пиво,
кофе и бутерброды.

Был человек таинственный и странный,
хотя имел и паспорт он, и чин.
Он написал «волнистые туманы»
и опочил. Нет следствий без причин.

Когда в него стреляли бонвиваны,
он умирал в снегу. Как честь мужчин.
И лапотные черные Иваны
торчали над ошметками кручин.

Брел русский стих, ломая балаганы.
А труп в гробу бледней, чем лунный свет.
И на заре листал другой поэт
самодержавья темные кораны.

И облака. Они нежней руна.
Рунические призрачные станы.
В метелях воплощались Оссианы,
и обнажалась круглая луна.

О, если бы она могла сойти
с пути, остаться шаром невоспетым!
Свети, луна проклятая, свети
во цвете лет загубленным поэтам!

О воздух века! Если дело дрянь,
когда скрипят погибельные сосны,
сгустись в комок, сияньем ночи стань
иль мертвецов покровом жизненосным!

Стань Пушкиным, стань Фетом, наконец,
стань Аполлоном или кантонистом,
объяв недолетающий свинец
своим туманом, снежным и волнистым.

Пергамент. Папироска. Пепел. Медь.
Стеклянный воздух светопреставленья.
Поэзия не может умереть…
Блюстители, валитесь на колени!