Антология - Поэзия Латинской Америки

Ветер, кастильский ветер,
правда в тебе и сказка,
ласков ты и неласков,
звонкий и молчаливый.
От двух матерей ты, ветер,
магнолии и оливы.
Республиканское знамя,
ветер в тебе и пламя,
и кровь испанского сердца.
Тебя поднимают солдаты
полка, что зовется Пятым.
Знамя, винтовка, ветер,
горький кастильский ветер.
Настежь раскрыто сердце,
кровь запевает тихо,
кровь обретает выход
из обнаженного сердца —
выход на жаркий ветер,
на ветер, кастильский ветер.
Ветер морской и рабочий,
он крылья мельниц ворочал,
ветер страды военной —
он бьет, сокрушая стены,
он мчится, прямой и грозный,
и путь его неизменный —
к далеким, но ясным звездам.

Смотрит смерть влюбленными глазами,
сердце мертвое исходит криком,
полыхают пепельные зори

там, где расстреляли Федерико.

На земле, в тени густой оливы,
смерть стихи нашептывает тихо.
И шумят, во тьме шумят приливы,

там, где расстреляли Федерико.

О, заря убийц и кардиналов,
преступленья страшная улика!
Вырастет бессмертник небывалый

там, где расстреляли Федерико.

Запевают вечером цикады,
херес по заре шелками выткан,
и цветут, во тьме цветут пионы,

там, где расстреляли Федерико.

Всюду жизнь, бессмертная навеки,
обнимает камень повилика,
мчатся к морю сумрачные реки,

там, где расстреляли Федерико.

Мертвые скорбят тореадоры,
лихорадит сердце злая прихоть,
и блестят, во тьме блестят навахи[68],

там, где расстреляли Федерико.

Смотрит смерть влюбленными глазами,
алая в руках у ней гвоздика.
Отвоюем мы святую землю,

на которой умер Федерико.

Привет, бродяги, привет!
Тропа то уже, то шире,
и ничего у нас в мире,
кроме беспечности, нет.

Да здравствует братство всех
плутающих по вселенной!
Кроме мечты сокровенной,
нам не осталось утех.

Порой не смыкаем глаз.
Ни очага, ни одежды.
На свете, кроме надежды,
нет ничего у нас.

За тех мы подымем тост,
кого лишь вино согреет,
кто ничего не имеет,
кроме мерцающих звезд.

И пусть безумен наш пыл.
Начнем резвиться, как дети.
У нас ничего на свете
не будет, кроме могил.

Забыло небо про нас.
Не раз за чужим порогом
друг другу мы скажем: «С богом!»
Но к богу пойдем лишь раз.

За какою звездою искать его взглядом?
Где зацвел его посох лесною черешней?
Где теперь он пасет белопенное стадо
под напев, улетающий горечью вешней?

Пусть речная волна его сердцу постелет
каменистое ложе на ласковом плесе,
чтобы пели шахтеры и пахари пели
там, где тень его бродит, срывая колосья.

Но я знаю — он жив: когда черная кара
настигает убийц, восстает он из тленья.
О руках его бредят немые гитары,
и к пылающей Волге зовет его пенье.

Он в борьбе ежечасной. В тюрьме и могиле,
со скитальческих троп и повстанческих высей
он возносит знамена — багряный светильник
для воскреснувшей поступи Павших Дивизий.

Он по-прежнему с нами, познавшими рано,
что кровавые меты поэзию метят.
Мы сегодня стоим под крылом урагана,
но не в бегстве — в полете нас молнии встретят.

Он был голосом времени, хлынувшим кровью,
и на наших губах не умрут его звуки.
Бьют кровавые крылья в мое изголовье.
Пепел мертвых поэтов сжигает мне руки.

Да прильну я к их теням, лишенным покоя,
и, завет их свершая, умру, но не смолкну!
Звезды, воды, деревья, голубки, левкои —
без ружья под рукой вы отныне безмолвны.

Было тихо, но я и Мигель уже знали:
это пальцами молний к нам тянутся тучи…
Я сберег его имя, и вновь оно с нами
возвращается мерить дороги и кручи,
и в тумане войны на походное знамя
это имя приколото розою жгучей.

О Мигель, — мертвый голос, простертый распятьем!
На клинках твоих губ — поцелуи свободы.
И пока мы за кровь твою яростно платим,
твой напев побеждает легенды и годы.

Твоим именем нивы взывают о ружьях,
твоим именем ружья взывают о нивах,
и от моря до моря над пашнями кружит
гул гражданских стихов и боев справедливых.

И, вставая из праха пылающим маком
и во тьме обжигая предутренний ветер,
ты горишь перед нами пророческим знаком
твоего воскрешенья в испанском рассвете.

Я здесь давно, с тех пор как потерпел крушенье…
Кто, изменив мой курс, разбил меня о риф?
Здесь разрушаюсь я и превращаюсь в дерево,
лишь дерево одно мой образ сохранит.

Я илом занесен, во мне каменьев груды,
в них тайна гибели моей догребена.
На корабле — один, став жертвой грозной бури,
о риф забвения разбился капитан.

Воспоминанья вновь живут в моих отсеках,
едва луна во тьме найдет меня лучом.
Я вижу, как, дрожа, целуют мачты небо
в водовороте злых, солено-горьких волн.

Я вижу порты вновь, холмы угля и соли,
таможню, грустного чиновника глаза…
На кораблях чужих поют аккордеоны
в моряцкой злой тоске о милых берегах.

В тавернах моряки пестрят татуировкой:
здесь женщин имена, и сердце, и стрела…
Играет автомат, и чайки с криком громким
над баржей немощной, как ангелы, кружат.

Я вижу контуры затопленных селений
и слезы матерей о мертвых сыновьях,
зловещий силуэт жилищ оцепенелых
и полчища бродяг на грязных пристанях.

Я огибаю вновь благоуханный остров,
и рыбаки следят за мной в закате дня…
Я снова их детей зову из глуби мертвой,
но, поглотивший их, не внемлет океан.

Не страшен мне туман, глаз рулевого зорок.
Я к берегам чужим везу восторг и боль.
В моих каютах спят любви случайной воры,
и старый лесоруб, и шайка шулеров.

Не могут сокрушать мой остов горделивый
ни тягостный туман, ни солнечный костер.
И мой покой в плену приливов и отливов
тревожит лишь порой набег ребячьих орд.

О, быть бы мне мостом, огромным в звенящим,
в строительных лесах себя запечатлеть
или ковчегом стать в потопе предстоящем…
Но заживо навек я похоронен здесь.

Порой прошелестит вдоль отмели песчаной
Марии легкий шаг. Движения ее
так юны и нежны. И с тихим состраданьем
на одиночество она глядит мое.

И я тогда люблю безлюдье и туманы,
и осень влажную, и старую печаль…
Мне машет альбатрос приветливо крылами,
о скорбный облик мой — весь в золотых лучах.