Вера Полозкова - Стихи Веры Полозковой разных лет
Мне кажется, что Вы поймете: ну вот же Вы сидите, вот. Живете у меня в блокноте и кошке чешете живот. Глотаете свои пилюли, хихикаете иногда и говорите мне про блюли и про опилки Дадада. И чтобы мне ни возражали, просунувшись коварно в дверь: Вы никуда не уезжали, и не уедете теперь.
Мы ведь созвучны несказанно, как рифмы, лепящие стих; как те солдаты, партизаны, в лесу нашедшие своих. Связь, тесность, струнность, музык помесь – неважно, что мы говорим; как будто давняя искомость вдруг стала ведома двоим; как будто странный незнакомец вот-вот окажется твоим отцом потерянным – и мнится: причалом, знанием, плечом. Годами грызть замок в темнице – и вдруг открыть своим ключом; прозреть, тихонько съехать ниц и – уже не думать ни о чем.
Вы так просты – вертелось, вязло на языке, но разве, но?.. – как тот один кусочек паззла, как то последнее звено, что вовсе не имеет веса и стоимости: воздух, прах, - но сколько без него ни бейся, все рассыпается в руках.
От Вас внутри такое детство, такая солнечность и близь – Вам никуда теперь не деться, коль скоро Вы уже нашлись. Вы в курсе новостей и правил и списка действующих лиц: любимый мой меня оставил, а два приятеля спились, я не сдаю хвостов и сессий, и мне не хочется сдавать, я лучше буду, как Тиресий, вещать, взобравшись на кровать; с святой наивностью чукотской и умилением внутри приходят sms Чуковской, и я пускаю пузыри, а вот ухмылка друга Града, подстриженного как морпех – вот, в целом, вся моя отрада, и гонорар мой, и успех.
И, как при натяженьи нити (мы будто шестиструнный бас) – Вы вечерами мне звоните, когда я думаю о Вас. И там вздыхаете невольно, и возмущаетесь смешно – и мне становится не больно, раскаянно и хорошо.
Вы мой усталый анестетик, мой детский галлюциноген – спи, мой хороший, спи, мой светик, от Хельсинки и до Микен все спят, и ежики, и лоси, медведь, коричневый, как йод, спи-спи, никто тебя не бросил, никто об ванную не бьет твою подругу; бранью скотской не кроет мальчика, как пес, и денег у твоей Чуковской всенепременно будет воз; спи-спи, малыш, вся эта слякоть под землю теплую уйдет, и мама перестанет плакать, о том, что ты такой урод, и теребить набор иконок. Да черт, гори оно огнем -
Когда б не этот подоконник и семь поникших роз на нем.
Ночь 15-16 января 2006 года.
@@@
Город носит в седой немытой башке гирлянды
И гундит недовольно, как пожилая шлюха,
Взгромоздившись на барный стул; и все шепчут: глянь ты!
Мы идем к остановке утром, закутав глухо
Лица в воротники, как сонные дуэлянты.
Воздух пьется абсентом – крут, обжигает ноздри
И не стоит ни цента нам, молодым легендам
(Рока?); Бог рассыпает едкий густой аргентум,
Мы идем к остановке, словно Пилат с Га-Ноцри,
Вдоль по лунной дороге, смешанной с реагентом.
Я хотела как лучше, правда: надумать наших
Общих шуток, кусать капризно тебя за палец,
Оставлять у твоей кровати следы от чашек,
Улыбаться, не вылезать из твоих рубашек,
Но мы как-то разбились.
Выронились.
Распались.
Нет, не так бы, не торопливо, не на бегу бы –
Чтоб не сдохнуть потом, от боли не помешаться.
Но ведь ты мне не оставляешь простого шанса,
И слова на таком абсенте вмерзают в губы
И беспомощно кровоточат и шелушатся.
Вот все это: шоссе, клаксонная перебранка,
Беспечальность твоя, моя неживая злость,
Трогать столб остановки, словно земную ось,
Твоя куртка саднит на грязном снегу, как ранка, -
Мне потребуется два пива, поет ДиФранко,
Чтобы вспомнить потом.
И пять – чтобы не пришлось.
23 января 2006 года.
@@@
…самое страшное: понять что-то, когда уже ничего не можешь изменить. Вообще. Что самое кошмарное - это бессилие.
27/01/06
@@@
Тяжело всю жизнь себя на себе нести.
За уши доставать из себя, как зайца.
От ощущения собственной невъебенности
Иногда аж глаза слезятся.
31 января 2006 года.
@@@
Я вообще считаю, что женщины бывают абсолютно честны с окружающей действительностью только несколько дней в месяц, в ПМС.
Это такое, ну, ясновидческое состояние, близкое к экстрасенсорному экстазу. То есть тебе среди бела дня, безо всякого дешевого спиритизма, без единого сигнала с Марса, внезапно и резко, как падает покрывало со свежепоставленного памятника, становится ясно: тебе лгали. Все это время. Тебя грязно и гнусно используют. Все. Ничего более бессмысленного, тупого и бездарного, чем твоя жизнь, невозможно себе представить. Ты страшная. Толстая. Инфантильная. Тебя никто не любит, и молодцы. И правильно делают. И денег нет, и это тоже, деточка, карма. Все плохо. Все упоительно, бессовестно, душераздирающе плохо.
И это, конечно, не может быть простым стечением обстоятельств. Это подстроено. Хладнокровно и тщательно, всеми теми, кто казался тебе близким. То есть, все, конечно, постарались, чтобы отравить тебе существование, и это безэмоциональное тупое бревно, которое ты так долго принимала за бойфренда, и твоя подруга, и твои преподаватели - но мама, она, конечно, превзошла всех. Такую тонко продуманную, изощренную, дикую подлость могла, конечно, только она проделать. Родить именно тебя! Именно такой! Именно на этих гребаных задворках Галактики!
Немыслимо. Непостижимо.
А ты всем веришь. Кромешная, непростительная слепота! А они все мерзко хихикают в кулачок за твоей спиной. Но теперь тебе все известно. Ты отомстишь.
Я полагаю, кстати, что Никите, Тринити, Ларе Крофт, Эон Флакс и всяким прочим бронебойным теткам - каким-то образом постоянно поддерживают состояние ПМС в организме, чтобы этот трагический инсайт не проходил, чтобы в глазах влажно светилось "предатели!", и руки белеющими костяшками стискивали бластеры и рогатки, и в виске пульсировало что-нибудь на манер умри-все-живое.
Это очень вдохновенное и разрушительное состояние. Ты прозреваешь. Ты преисполняешься силой и жаждой возмездия. Ты становишься оголенный провод, зачищенный контакт, опасная бритва. Ты вырастаешь прямо в Ангела-Истребителя.
Твоей мощи может быть килограммов сорок в тротиловом эквиваленте, и в рамках квартиры это, конечно, маленькая Хиросима; еще паре людей ты все скажешь - все! наконец! скажешь! прямо! в лицо! - но дальше этого, как правило, не пойдет. Тебя не завербуют в Ангелы Чарли, в Орианы Фаллачи и солдаты Джейн, и спустя пару дней станет ясно, что это и к лучшему.
Ты подумаешь: ну да, все достаточно неприятно, но ведь жили же как-то; позвоню что ли Чуковской, спрошу, все ли действительно так ужасно; а вот, кстати, в гости позвали, как славно, оладушки, винцо; хвост, что ли, сдать, давненько что-то не брали мы в руки шашек; и так вот тихонько, торопливо, по-девичьи, зачинаешь заедать, задабривать, заглаживать все эти черные дыры в голове, подсовывать внутреннему огнедышащему дракону какие-то подачки и сладости, дешевенькие, испуганные; и все унимается, и становится даже не то чтобы хорошо - сносно.
Самое смешное, что, как бы ни были беспощадны такие озарения, они иногда оказываются единственно правдивы; это как если раздернуть тяжелые гардины с утра, и под веки вопьется острый гестаповский свет - жестоко, но по-другому фига с два проснешься. Драконы из тебя никуда не деваются, они просто кормятся до отказа седативами и косеют; когда все хорошо, когда все так, как надо - бывает просто устало или печально, но никого не хочется убивать; значит, где-то действительно сломано, не заживает.
Я сегодня в журнале "Большой город" увидела варежку для влюбленных, с двумя отверстиями вместо одного, связанных так, чтобы внутри было удобно держаться за руки.
Было ощущение, что эту варежку блэйдовским мечом вогнали мне в голову: слезы текли сами собой.
Это если не считать подробных психоаналитических снов, из ночи в ночь, где я пытаюсь мучительно выяснить, что ж я сделала не так, что меня не полюбили, не услышали; это если не считать того, что все асечные беседы свелись к медикаментозным абортам и безденежью-безденежью-безденежью; это если не брать в расчет то, что у меня вожделенные каникулы, а сижу по шестнадцать часов перед монитором, каждые пару минут обновляя почту, потому что это, собственно, все общение, которое мне только по силам.
Мир мне ни черта не должен, конечно - но осадочек, осадочек остается.
И ясно же, что забудется, изгладится, успокоится. Такое время, детка, такое подлое гормональное устройство.
Только это давно так, и ты, каждый раз, как окошко почты, пытаешься обновить окружающую реальность, но она с обезоруживающей регулярностью оставляет у твоих ног одно и то же разбитое корыто.
