Генрик Ибсен - Драмы. Стихотворения
Горничная (вскинув голову). Ну что ж, пойти-то я пойду. (Направляется к двери в переднюю.)
В это время дверь отворяется, и на пороге показываются Элла Рентхейм и Боркман.
Фру Боркман (отшатываясь). Что это значит?
Горничная (испуганно всплескивает руками). Ох, господи Иисусе!
Фру Боркман (шепотом, ей). Скажите, чтобы он шел сию минуту!
Горничная (тихо). Да, да, барыня.
Элла Рентхейм и за пей Боркман входят в комнату. Горничная, прошмыгнув мимо них в дверь, закрывает ее за собой. Короткая пауза.
Фру Боркман (овладев собою, обращается к Элле). Что ему нужно здесь, у меня?
Элла Рентхейм. Он хочет попытаться объясниться с тобою, Гунхильд.
Фру Боркман. Он еще никогда не пытался.
Элла Рентхейм. А сегодня хочет.
Фру Боркман. В последний раз мы стояли лицом к лицу на суде, когда меня вызывали для объяснений…
Боркман (подходя ближе). А сегодня я хочу дать объяснения.
Фру Боркман (смотрит на него). Ты!
Боркман. Не насчет своего проступка. Он известен всему свету.
Фру Боркман (с тяжелым вздохом). Да, это святая истина. Он известен всему свету.
Боркман. Но свету неизвестно, почему я дошел до этого. Почему должен был дойти. Люди не понимают, что я должен был поступить так, потому что я был самим собою — Йуном Габриэлем Боркманом, и никем иным. Вот что я хочу попытаться объяснить тебе.
Фру Боркман (качая головой). Не нужно. Побуждения никого не оправдывают. Влечения тоже.
Боркман. Оправдывают — в собственных глазах человека.
Фру Боркман (отмахиваясь рукой). Ах, оставь это! Я уж думать устала о твоих темных делах.
Боркман. Я тоже. За те пять бесконечных лет в одиночной камере… и в другом месте… у меня было довольно досуга. А за эти восемь лет наверху, в зале, — еще больше. Я пересмотрел свое дело вновь… самолично. И не раз. Я сам был своим обвинителем, своим защитником и своим судьей. Более беспристрастным, чем кто-либо другой, осмелюсь сказать. Я ходил там взад и вперед по зале и рассматривал, переворачивал на все лады каждый свой поступок. Рассматривал со всех сторон так же беспощадно, так же безжалостно, как любой адвокат. И вот постоянный результат всех моих размышлений: если я и виноват, то лишь перед самим собою.
Фру Боркман. Даже не передо мною? И не перед сыном?
Боркман. Ты и он подразумеваетесь само собою, когда я говорю о себе.
Фру Боркман. А перед сотнями других? Перед теми, кого ты, говорят, разорил?
Боркман (разгорячась). В моих руках была власть! И потом… это непреодолимое внутреннее влечение! По всей стране были рассыпаны скованные миллионы, скрытые глубоко в недрах скал, и они взывали ко мне! Молили освободить их. Никто другой не слышал их. Я один!
Фру Боркман. Да, к позору имени Боркман.
Боркман. Посмотрел бы я, как поступили бы другие на моем месте, будь у них в руках та же власть!
Фру Боркман. Никто, никто, кроме тебя, не сделал бы этого.
Боркман. Может быть, и нет. Но тогда потому лишь, что у них не оказалось бы моих сил и способностей. А если б они и сделали, то совсем по иным побуждениям, чем я. Тогда и самое дело вышло бы иным. Одним словом, я оправдал самого себя.
Элла Рентхейм (мягко, умоляюще). Можешь ли ты говорить так уверенно, Боркман?
Боркман (кивая). Оправдал себя в том деле. Но затем я пришел к страшному, уничтожающему самообвинению.
Фру Боркман. К какому же это?
Боркман. Я потерял даром восемь дорогих лет, расхаживая там, наверху! Я должен был тотчас же, как вышел на свободу, снова отдаться действительности… несокрушимой, чуждой всяких мечтаний действительности! Я должен был опять начать снизу и вновь подняться на высоту… еще выше прежнего… вопреки всему, что было!
Фру Боркман. О, поверь мне, это значило бы пережить сызнова ту же самую жизнь — и только.
Боркман (качает головой и внушительно говорит). Нового ничего не бывает. Но и то, что было, также не повторяется. Взгляд изменяет поступок. Переродившийся взгляд изменяет старый поступок… (Обрывая.) Ну, да тебе не понять.
Фру Боркман (отрывисто). Действительно, не понять.
Боркман. Именно в этом мое проклятие — никто никогда не понимал меня, ни одна душа человеческая.
Элла Рентхейм (глядит на него). Никто, Боркман?
Боркман. Исключая одной… быть может. Давным-давно. В те дни еще, когда мне казалось, что я не нуждаюсь в понимании. А после — никогда, никто! И у меня не было никого, кто бы бодрствовал подле меня, был бы готов позвать, когда нужно, разбудить меня, как ударом утреннего колокола, вдохновить меня, чтобы я вновь дерзнул. Внушить мне, что я не совершил ничего непоправимого!
Фру Боркман (с презрительным смехом). Так ты все-таки нуждаешься в таком внушении со стороны?
Боркман (вскипая гневом). Да, если весь свет шипит хором, что ты погибший человек, то поневоле иногда поддашься и готов бываешь сам поверить этому. (Гордо закидывая голову.) Но затем во мне опять поднимается и побеждает мое внутреннее убеждение. И оно оправдывает меня.
Фру Боркман (сурово смотрит на него). Почему ты никогда не попытался поискать у меня того понимания, о котором говоришь?
Боркман. Что толку, если бы я и пытался?
Фру Боркман (делая отстраняющий жест рукой). Ты никогда не любил никого, кроме себя самого, вот в чем вся суть.
Боркман (гордо). Я любил власть…
Фру Боркман. Власть — да!
Боркман. Власть — создавать, широко распространять человеческое счастье вокруг себя!
Фру Боркман. В твоей власти было когда-то сделать счастливою меня. Воспользовался ли ты этой властью?
Боркман (не глядя на нее). Дело редко обходится без жертв… при крушении…
Фру Боркман. А сына? Пользовался ли ты своей властью, жил ли когда-нибудь ради его счастья?
Боркман. Я не знаю его.
Фру Боркман. Правда. Ты даже не знаешь своего сына.
Боркман (жестко). Об этом позаботилась ты, его мать.
Фру Боркман (высокомерно смотрит на него). О, ты не знаешь, о чем я позаботилась!
Боркман. Ты?
Фру Боркман. Именно. Я одна.
Боркман. Так скажи.
Фру Боркман. Я позаботилась о твоей посмертной славе.
Боркман (с отрывистым, сухим смехом). О моей посмертной славе? Вот как! Это звучит почти так, словно я уже умер.
Фру Боркман. (многозначительно). Так оно и есть.
Боркман (медленно). Да, ты, пожалуй, права. (Вдруг вспыхивая.) Но нет, нет! Нет еще! Я был близок к этому, очень близок. Но теперь я проснулся. Вновь ожил. Передо мной еще жизнь. Я вижу ее, эту новую, светлую жизнь. Она еще в брожении и ждет меня. Погоди, и ты ее увидишь.
Фру Боркман (поднимая руку). И не мечтай больше о жизни! Оставайся смирно там, где лежишь!
Элла Рентхейм (с негодованием). Гунхильд! Гунхильд! Как ты можешь!
Фру Боркман (не слушая ее). А я воздвигну памятник над могилой!
Боркман. Позорный столб, что ли?
Фру Боркман (со все возрастающим жаром). Нет, это не будет памятник из камня или металла. И никто не вырежет на воздвигнутом мною памятнике оскорбительной надписи. Твою могильную жизнь обступят густою живою изгородью молодые отпрыски — кусты и деревья. Они закроют все, что было темного в твоей жизни. Скроют от глаз людских Йуна Габриэля Боркмана во мраке забвения!
Боркман (хрипло и резко). И ты берешься совершить это дело любви?
Фру Боркман. Не собственными силами. Об этом я не смею думать. Но я воспитала себе помощника, который положит на это дело свою жизнь. Его жизнь будет так чиста, высока и светла, что всякий след твоей темной жизни будет стерт с лица земли!
Боркман (мрачно и грозно). Говори прямо — ты подразумеваешь Эрхарта?
Фру Боркман (глядя на него в упор). Да, Эрхарта. Своего сына, от которого ты готов отречься… во искупление своих собственных деяний.
