Коллектив авторов - Поляна №2 (8), май 2014
Я вышла из машины и подошла к нему.
– Привет, Петь.
Петя посмотрел на меня пьяно-испуганно, потом по роже его расплылась ироничная ухмылка:
– А-а-а! Едокиванна!.. Откуда это вы к нам? В нашу помоечку-то… Из ваших-то столиц?..
– Ладно, Петь. Заехала вот, буквально на час. Вещи заберу – и к маме в Кресты.
– Так-так-так… На часок, значит. Это вы на этих вот тачаночках? – он мотнул головой на джипы и пошатнулся.
– Да.
– А там кто? – он словно в испуге присел, отдавая честь и вытянув лицо. – Товарищ Гайдар?
– Ну что ты, Петь… Ты же никогда не был злым. Как твои дела, Петь?
– Станешь тут злым, мл… Бомжуем, Евдокиванна, бомжуем! Денег нет, работы нет. Гайдар вот ваш… Штанишки с нас всех снял…
– Петь, все не так, как ты думаешь. Я обязательно на днях с тобой свяжусь. Что-нибудь сообразим. Поможем.
– Вы – да, вы сообразите… Вы поможете. Трусики еще снимите и с жопы скальп… Значит, на часок, говорите… Так-так. А сейчас, значит, домой, за вещичками…
– Да, Петь. Не злись, пожалуйста. Может, денег тебе дать?
– Денег? Это можно. Только я не верну. Нечем.
Я вынула несколько тысячных.
– Не отдавай, не надо.
– У-у-ух, богатеете, Евдокиванна, богатеете. Это хорошо. Значит, на часок. Хлеб-соль, может, вам организовать.
Я вздохнула:
– Я обязательно позвоню, Петь, слышишь, обязательно.
– Угу…
– Пока, Петь.
– Всяческих благ, – и он опять издевательски присел, отдавая честь джипу и гримасничая.
– Кто это? – спросил Тимур, когда мы сели в машину.
– Мой бывший грузчик. Добрый был парень. Балбес, но добрый. А сейчас совсем озверел.
– Ну, давай его устроим куда-нибудь.
– Давай.
Я оглянулась назад. Петя куда-то звонил. Собутыльникам, наверное.
Мы подъехали к моему дому. Никого.
– Тебе помочь?
– Да нет, я поднимусь минут на десять. Возьму пару шмоток, если встречу Сяву, заберу с собой. Хорошо? Ты подождешь?
– Конечно.
Когда я прошла первый пролет, мне вдруг отчетливо захотелось курить. Какие-то неясные сухие слезы крались от ключиц, горлом, к скулам. Что это такое? Не ностальгия же? Сейчас я увижу Сяву на подоконнике. Сейчас, сейчас. Действительно, вот она.
– Сявочка, Сявочка, здравствуй.
Я погладила Сяву. Но та как-то недоверчиво сжалась, а потом отпрянула в сторону. Села в самом углу подоконника и стала смотреть мне в глаза.
– Что с тобой, Сявочка? Что случилось?
На меня смотрели все те же огромные крыжовники, но в них было что-то спокойно-безнадежное. Как будто животное с чем-то окончательно смирилось и не хочет возвращаться к надежде.
– Что с тобой, ты болеешь? Пойдем со мной, пойдем. Кс-кс…
Я стала подниматься к двери, но Сява осталась на месте. Я открыла дверь, зашла в квартиру. Было душно, пахло сухим деревом и кисловатой пылью. Я открыла форточку, и в комнату вошла солнечная полоса пара. Пар стал торопливо уходить из комнаты, от меня. Он не хотел оставаться со мной. Как Сява. Мне стало грустно. Захотелось поскорее собрать вещи и уйти. А что, собственно, мне брать? Нечего. В шкафу висела пара старых платьев, под ними стояли стоптанные кофейные лодочки. Какая-то нелепая, полосатая, как Билайн, блузка. Все старые фотографии я уже отвезла в Москву. Их и было штук десять, не больше. Вот и все. Нечего мне взять из моего прошлого. Прошлое захотело остаться без меня, а я – без него. Мы с ним развелись по обоюдному согласию, Я еще раз обошла и оглядела квартиру, села на диван. Не плакалось. Немного ломило горло, как от холода, но слезы не шли. Наверное, они тоже остались в прошлом, как кофейные лодочки и полосатая блузка. Минут десять я сидела на диване, глядя в пол. Как у Федора Михайловича: как бы в забывчивости. Пора. Я вышла из квартиры. Сявы на подоконнике уже не было. Я спустилась вниз, вышла из подъезда. Тимур стоял у машины спиной к подъезду и говорил по телефону. Вернее, слушал. Сергей с охраной сидели в своем джипе с открытыми дверями. Поодаль. Метрах в десяти. Я пошла вперед, к Тимуру. Было невероятно тихо. Я остановилась: надо мной, на качающейся ветке рябины с неопавшими пунцовыми ягодами, сидел снегирь. Тот самый, из детства. Его освещало предзакатное солнце, и его грудка казалась червлено-золотой. Он внимательно смотрел на меня. Мне стало не по себе. Несколько мгновений он почти в упор смотрел мне в глаза, потом вдруг словно бы кивнул головкой куда-то мне за спину, влево, и присвистнул сипловатой дудочкой. Я оглянулась. Наполовину загороженный ржавым помойным контейнером, метрах в четырех от меня там стоял на одном колене Храп. Дуло его пистолета, с матовым ободком, похожее на кокаиновый зрачок, смотрело мимо меня, туда, где был Тимур. За долю секунды я сообразила, что охрана не могла видеть Храпа: их джип стоял дальше. Лицо Храпа было на треть прикрыто кепкой. Видно было только, что он скалится фиксой и серыми деснами. Я закричала странным, не моим, высоким и сипловатым голосом, как у снегиря:
– Не надо, Храпушка! – и растопырив руки, метнулась наперерез дулу.
Я услышала короткий, но вместе с тем какой-то нудный хлопок – и что-то то ли жаркое, то ли, наоборот, холодно-мятное лопнуло у меня в груди. На мгновение стало очень больно, а затем я стала медленно-медленно падать. Так же медленно снегирь сорвался с ветки и долго-долго мчался куда-то к солнцу, растворяясь в нем. Мое зрение и слух стали на несколько секунд объемными. Не было ни верха, ни низа, ни права, ни лева. Я одновременно все видела и все слышала. Храп зачем-то снял кепку и смотрел на меня своими рысьими желтыми белками с двумя насечками бессмысленных зрачков. Он снова стал поднимать пистолет. Тимур повернулся к Храпу, не отводя телефона от уха. Его серые глаза стали синими. Раздался страшный скрежет со стороны охранного джипа. Я успела понять, что скрежет – это пальба. Пунцово-черное лицо Храпа стало падать в мою сторону. Он не отпустил пистолет, и тот вонзился в снег вместе с рукой по локоть. Локоть дернулся, и раздался еще один хлопок. Храп стрельнул в землю. Моя куртка была расстегнута. По белому свитеру растекалось большое червленое пятно, как у снегиря. Зачем-то я попыталась свистнуть, но у меня ничего не получилось. Потом все поплыло вверх. Я поняла, что это поднял мою голову Тимур. Я увидела, что он плачет. Его лицо превратилось в серое дождливое Крестовское небо. Где-то далеко, за солнцем просвистал две ноты снегирь. Я не поняла, какие именно. Первая была вопросом, самым главным в жизни, а вторая – ответом. Ответом на все вопросы. Все говорят, что в момент смерти перед человеком проходит вся его жизнь. Вот она и прошла передо мной. Не знаю, умираю ли я. И никто не знает. Да и не надо знать.
Арсений Алексеев
«Жизнь даётся по списку – свыше…»
Жизнь даётся по списку – свыше,
В сотах судеб родится мёд.
Церковь – царь, купола на крыше.
Каждый купол отдельно врёт.
Заполошные бабы спели,
Закрестились,
Да в трижды мать!
Окунались не в те купели,
И не теми хотели стать.
И не теми крестились всуе
И венчались не с теми.
Что ж,
Я уверен – Господь рисует
Наши лики с печатью рож.
Далеки, далеки мы, Боже,
Как далек от меня Адам.
Отличишь ли меня по роже,
Той, которую создал сам?
По зиме облака так низки,
Так высок на асфальте лёд…
Я читаю напрасно списки,
В сотах судеб,
Где высох мёд.
«То ли раньше писалось в тему?..»
Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот…
Неужели я настоящий
И действительно смерть придёт?
О. Мандельштам
То ли раньше писалось в тему?
То ли возраст уже не тот?
Недоказанность теоремы
Бьёт под сердце, на вдохе, влёт.
К тридцати, говорил Есенин,
Покалечась и износясь,
В золочёных чертогах лени
Мы теряем друг с другом связь.
Не скорбим по ушедшим силам
И брюзжа принимаем свет
Нежной юности, что манила
Нас на склоне счастливых лет.
У иных подрастают дети.
Кто-то спился, кто сел в тюрьму.
Мы на этом зелёном свете
Жить пытаемся по уму.
И ошибками дни латая,
Прокурорский лелея сан,
Забываем, что сердце тает
От таких вот практичных ран.
От пристрастия к алкоголю,
От любви привокзальных шлюх…
А разгадка проста: на волю
Отпустить истомлённый дух.
И тогда, невпопад, не в тему,
Крепко в пальцах сжимая мел,
Свою первую теорему
Доказать, отойдя от дел.
«Случилась поздняя зима…»
Случилась поздняя зима,
Точнее, я её заметил.
Февраль метели ловит в сети
И сыплет бури в закрома.
От Блока то ли Или все ж,
От странных снов тоска треножит?
Но совпадение – как нож
Уже давно не бывший в ножнах.
Кинжалит солнце рыхлый снег.
Зима не рыцарь, а повеса.
Звучат метели словно месса,
Которой верит человек.
Александр Олейников. Короткие рассказы длиною в жизнь
В раннем детстве
Мама любила рассказывать случай, который произошел, когда мы еще жили до войны в Ленинграде и мне было года два. Зима, мама ведет меня по улице, сильно закутанного, за ручку. Останавливается какая-то согбенная бабуся, пристально рассматривает меня и спрашивает: «Это кто же, мальчик или девочка?» Мама, немного обиженная, с гордостью отвечает: «Мальчик!» И тут бабуся неожиданно начинает причитать: «И миленький, и несчастненький…» Мама страшно оскорбляется и говорит: «Это почему же несчастненький?» Бабушка отвечает: «Алименты замучают!»
