Александр Городницкий - И вблизи и вдали
Из странных мистических явлений, запомнившихся мне в студенческие годы по экспедициям на Гиссарском хребте, помню еще одно. Ясной лунной ночью, в полном безветрии, палатки наши стояли на плоском травянистом склоне на берегу узкой и бурной горной речушки, у самого подножья отвесных и неприступных гранитных скал. Напротив нас, на том берегу реки - такой же травянистый склон, со всех сторон также замкнутый отвесными скалами. В отличие от нашего берега, вдоль которого шла узкая вьючная тропа, противоположный берег для людей был недоступен. Перед палатками стоял складной походный стол, на котором мирно горела свеча. Четверо геологов при свете огарка яростно сражались "в пульку".
Вдруг неожиданно и громко завыли обе наши собаки, а через несколько минут после этого прибежал рабочий Саид и стал взволнованно и сбивчиво, забыв от испуга русские слова, что-то мне объяснять, все время показывая рукой в сторону противоположного (берега. Мы пригляделись и вдруг увидели странную процессию - около десятка темных фигур, напоминавших средневековых монахов с накинутыми на голову капюшонами, спускались вниз по склону от нижнего края скальной гряды, направляясь в нашу сторону. Перед каждым из них колыхалось в такт их движениям бледно-голубое пламя, как будто каждый нес перед собой огромную свечу. И хотя за ревом реки и стуком швыряемых ею камней ничего разобрать было невозможно, мне показалось, что слышно монотонное пение. Как могли попасть люди в это неприступное место? Из путаных речей нашего проводника, требовавшего немедленно бежать, стало понятно наконец, что по местному поверью, души умерших и не преданных земле бродят в лунные ночи по горам с непогашенным огнем и умерщвляют грешных людей своим прикосновением. Сидевшие вокруг стола так и застыли с картами в руках. Собаки продолжали выть. Никто был не в состоянии двинуться с места. Дойдя почти до реки, тени и огни исчезли. Я взглянул на часы. Все это продолжалось не более десяти минут. Сайд, успокоившись, ушел, собаки замолчали, преферанс был продолжен, и о странном событии скоро забыли. До сих пор не могу понять, что это было - мираж? Массовая галлюцинация?
В наших поисковых партиях работали несколько женщин, которые казались нам тогда уже пожилыми. Еще бы - ведь им уже было за тридцать. Маршруты вдвоем - геолог и геофизик - иногда выходили двух-трехдневными - через горный перевал.. Обычно брали с собой продукты и один спальный мешок на двоих - во-первых, легче нести, во-вторых, ночью на перевале было так холодно, что приходилось спать вдвоем в одном мешке, тесно прижавшись друг к другу. Иногда нашими геологами были и женщины. Ни разу, однако, помнится, при том даже, когда спали с ними в обнимку в одном мешке, не возникало никакого сексуального чувства. Во-первых, – старые (нам-то было по девятнадцать), во-вторых - безумно уставали за день.
Что же касается памятных историй, то приключались, конечно, не только мрачные, но и порой смешные. В число методов поиска месторождений урана входил так называемый эманационный. Дело в том, что в процессе распада соединения урана могут образовывать радиоактивный газ - радон, а соединения тория - торон. Если месторождение урановой руды в коренных породах закрыто сверху чехлом осадков, то газ этот может проникать снизу в почвенный слой, создавая эманационный ареал. Поэтому на горных склонах, закрытых почвой, уран искали так: откачивали специальным насосом из шпуров в почве воздух в специальные резиновые мешочки и затем отправляли их в Сталинабад, в лабораторию, на определение содержания торона или радона. При этом в качестве "резиновых мешочков" весьма успешно использовались обычные презервативы. В один прекрасный день они вдруг кончились, и меня вместе со "старшим", которым был тоже студент-практикант Гена Слонимский, учившийся когда-то со мной в одной школе, отправили за пополнением "резиновых мешочков" в Сталинабад, поскольку их отсутствие грозило срывом работ.
Мы с Геной, исполненные важностью нашей миссии, оседлали коней и поскакали вниз. "Девушка, нам, пожалуйста, презервативы", — заявил Геннадий, осадивший своего Басмача у дверей центральной аптеки, где по случаю жаркого дня было безлюдно. "Сколько?" - спросила продавщица. "Две тысячи", — гордо сообщил Гена. Девушка всплеснула руками и скрылась за дверью с надписью "заведующий". Через несколько минут оттуда появился старый еврей-провизор в серебряных очках. "В чем дело, Леночка?" - переспросил он, и, наморщив лоб, посмотрел на нас поверх очков. "Лев Исаакович, они просят две тысячи!" — "Ну и что? — невозмутимо заметил провизор, — отпустите, может быть, у них вечеринка"…
Несколько месяцев, проведенных в горах, тяжелые маршруты на солнцепеке, скупой палаточный быт (хотя по нынешним временам он не был таким уж скупым - всегда были и фрукты, и арбузы, и свежая баранина) закалили наши городские нетренированные тела, укрепили уверенность в том, что профессию мы выбрали верно. Самое замечательное, как я понял уже значительно позднее, что за три года, которые я проработал на производственной практике в Средней Азии, сначала на Гиссарском хребте, а потом на Тахталыкской гряде Тянь-Шаня, никаких серьезных рудопроявлений урана мы так и не обнаружили, как ни старались.
Зато запомнились на всю жизнь яркие крупные и близкие звезды над ночным хребтом, лунное мерцание соседних ледников, пронзительно-голубые краски мечетей и медресе, недолгое ощущение счастья, когда поднимаешься на недоступную, казалось бы, вершину и приятный холодок штатива на обожженном солнцем плече. Теперь, когда я вспоминаю это время, из памяти начисто выветриваются все невзгоды и неприятности, которых было, видимо, немало. Остаются только сожаление о невозможности вернуть эти первые ощущения страха, смешанного с постоянным восхищением многогранностью и богатством таинственной горной страны, и тоска по утраченному ныне собственному легкому и послушному телу, стремительно карабкавшемуся когда-то по отвесным кручам.
Запомнилось мне с тех пор и одно древнеперсидское изречение, выбитое на скальной стене: "В горах кто ходит медленно, тот ходит хорошо, а кто ходит хорошо, тот ходит быстро".
Первой практике, знаменовавшей начало экспедиционной жизни, предшествовало еще одно немаловажное событие - осенью 1953 года, при активном содействии Володи Британишского и Саши Гдалина, учившихся со мной на одном курсе, в Горном институте было организовано литературное объединение. В качестве его руководителя, конечно же, приглашен был Глеб Сергеевич Семенов.
В Горном выходила в то время многотиражка "Горняцкая правда", вокруг редакции которой группировались люди, интересующиеся литературой или уже пишущие. Главный редактор этой газеты Павел Иванович Мустель, ставший позднее ректором Горного института, оказал нам немалую поддержку, и, наконец, профком и комитет комсомола приняли соответствующее решение. Первые занятия "объединения", на которые собиралось вначале не более десяти человек, проходили в тесной комнатке редакции, но популярность ЛИТО стала быстро расти, и уже через месяц для каждого занятия нужна была аудитория. Мы с Володей в ту пору были уже третьекурсниками, и я, как один из организаторов, стал первым старостой ЛИТО.
Костяк его составили начинающие поэты. В их число вошли геологи Геннадий Трофимов и Игорь Тупорылов, старше нас на курс, студенты-геологи пятьдесят третьего года поступления Леонид Агеев и Олег Тарутин, наша сокурсница Лина Гольдман, студентка с нефтяной геофизики Лидия Гладкая. Несколько позднее в ЛИТО вошли первокурсники с геологоразведочного факультета Елена Кумпан и Яков Виньковецкий, студент-буровик Андрей Битов, писавший вначале, очень недолго, стихи, а затем переключившийся на прозу, геолог Эдуард Кутырев и другие. Проза была поначалу представлена Анатолием Кравчинским, в отличие от известного классика именовавшимся "Кравчинский-не Степняк", Всеволодом Белоцерковским, быстро переметнувшимся в режиссеры, а также уже упомянутыми Битовым и Виньковецким.
Занятия велись примерно по той же схеме, что когда-то во Дворце пионеров. Контингент, однако, был иной, да и эпоха была уже совсем другая - умер Сталин, приближался Двадцатый съезд. Для нас, студентов Горного, выбравших себе, как мы были уверены, самую "земную" специальность, литературные увлечения были не абстрактными, а дополняющими суровую и горькую нашу действительность, перемещением в отвлеченный от нее мир "изящной словесности", но формой осмысления этой действительности и, прежде всего, попыткой мучительного прозрения от детски-просталинских иллюзий. Может быть, именно поэтому основным направлением в ЛИТО стало сугубо реалистическое, из-за чего мы довольно скоро получили полунасмешливое название "почвенники". В названии этом, однако, как я думаю сейчас, не было, по существу, ничего обидного, ибо оно довольно точно соответствовало реальности.
