Габриэла Мистраль - Избранная проза
Это она, одним рывком, избавляется от власти земли, причем делает это легче, увереннее, чем гора, и в то же время не столь резко избывает самое себя. Это она, пальма, исправляет, облагораживает неправедное варварство пейзажа. Она упорядочивает бессмысленную сумятицу листьев и приводит их к истинной цельности, к строгой гармонии. Жестколистые заросли, колючки, искривленные кустарники, терзающие землю, все это умягчается безупречно чистой линией ее шеи.
Спокойное достоинство королевской пальмы исходит от ее чеканного совершенства. (Разве не вправе наслаждаться отдыхом творенье природы, достигшее совершенства пропорций?). Глаза наши отдыхают, любуясь ею: они избавлены от утомительной усложненности крон, и пока мы смотрим с нежностью на это прекрасное дерево, оно наводит нас на мысль о пути к истинной полноте Веры, о том, чтобы мы подчинялись лишь одному желанию, одному порыву и стремились к Высшей ступени жизни, будто стрела, выпущенная из лука.
Без зеленого поющего хохолка она была бы безжизненно холодной. Но вон какая радость проливается из ее зеленой чаши на удивительную твердь ствола! И листья, простертые над нами, любовно касаются ветра. Кажется, что пальма -- сама Мысль, которая раскрывается, ширится на самом верху... Или -- это долгое молчание любви, что под конец взрывается лавиной слов!
Пальмовые рощи Мексики и Кубы... Они воспеты всеми поэтами и художниками этих стран. Они, эти прекрасные деревья, тихо покачивая ветвями, утешали в горе замученных рабов -- индейцев и негров. И своим неумолчным стоном заглушали стоны несчастных, дабы не разгневались жестокосердые хозяева.
Мексиканский индеец любит пальму. Он рисует ее на щеке кувшина в своей Гвадалахаре. Он несет эту пальму в себе. В его ладном теле есть что-то общее с пальмой. К нему, к индейцу, быть может, в ее спасительной тени и сошла столь поразительная кротость. И быть может, от этого строгого дерева ему передалась столь непроницаемая сосредоточенность.
Кокосовая пальма, как мудрая богиня Афина, умеет приносить людям великую пользу. Она дает округлые светлые плоды. В ее кокосовом орехе слышно дыханье живительной влаги. А в мякоти плода прячется масло, и значит, пальма может быть таким же священным деревом, как ее сестра -олива. Вдобавок ко всему, в стволе пальмы настаивается мед, негустой и совсем легкий.
А финиковая пальма, с гроздьями плодов истемна желтого цвета пустыни! В ее плодах сгустился свет, и пальма роняет их с детской безмятежностью на лицо бедуина, задремавшего в ее тени. Американская пальма достойна быть Божеством индейцев. Стала же финиковая пальма Покровительницей арабов! Наша пальма, будь она богиней, могла бы совершать помазание. Ее руки всегда были бы наполнены маслом, смягчающим раны. Лее бок был бы мучительно насыщен медом, как словом любви, рвущимся с губ.
В последний день своей жизни, человек, исходивший всю Землю, может сказать: "Я видел самые благородные творенья мира, потому что на мое лицо пала однажды тень королевской пальмы и я прикоснулся к ее неподвластной времени шее".
Перевод Э.Брагинской
Магуэй -- американская агава
Магуэй кажется мне испариной земли, ее долгим выдохом. С виду он прост и необработан, как гребень борозды. А создан упорством той силы, что скопилась в его остроконечных листьях.
Я давно воспринимаю растения как выражение чувств самой Земли.
Маргаритки - это ее робкие мечты о безгрешности. Жасмин -- острое желание совершенства. А вот магуэй -- ее стихи об отваге, героические строфы.
Магуэй рождается и живет у самой поверхности земли - щекой к щеке с бороздой. Он не стоит, выпрямившись, как свеча мексиканского кактуса органе, а чуть клонится на бок к невозделанной земле, чтобы согреть ее сыновней любовью.
Нет у магуэя привычного стебля внизу, который одухотворяет любое растение, делая его скорее творением воздуха, нежели земной тверди, и дает ему ту победительную прелесть, какой наделена женщина с длинной шеей. Он весь, как устойчивый прочный бокал, и может вместить в себя всю росу, выпавшую за ночь на равнине.
В волнах зноя не загустевает сочная зелень его листьев и в ней проступает трогательность луговых трав.
А вообще-то магуэй дымчато-лилового цвета, который к ночи наливается темнотой. В мексиканском пейзаже главенствуют эти темнолиловые пятна посадок магуэя, они как половодье душистых фиалок в далеких горах.
Магуэй для индейца -- все равно, что пальма для араба. Это источник, кладезь щедрых даров. Его огромными листьями индейцы кроют жилища. А его волокно служит сразу двум целям. Во-первых, оно дает чрезвычайно прочную нить, из которой плетут сеть медового цвета. Индеец обычно несет ее на спине. Во-вторых, из нее получается тончайшая пряжа для искусственного шелка.
Но, помимо всего, - если магуэю нанести ножевую рану прямо в сердце, -начинает сочиться нектар, что загустевает белейшим сахаром. И коль скоро индеец -- человек сломленный, ему, как говорит Паскаль о людях вообще, "необходимо забыться, уйти от печалей", для него эта невинная жидкость оборачивается дьявольским напитком, который дает обманную радость и вскипает в нем безумием, дозволяя любить и убивать в едином порыве.
Мексиканский магуэй, убереги несчастного заблудшего индейца из великого рода ацтеков и майя от пьяного дурмана, таящегося в твоем сердце! Дай ему лучше сотню листьев для кровли, дай канаты и паруса для лодок! Пусть он отвезет плоды земли своей и станет богаче!
И пока чужие люди плывут к берегам Тихого океана, завоевывая новые и новые рынки, одари индейскую женщину нежной лаской твоего шелковистого волокна, пусть она своими руками соткет ткань для свадебного платья. Сними с индейского лица окаменелое уныние и горестные складки у рта, убери эти следы векового рабства!
Перевод Э.Брагинской
Страна, где не заходит солнце
Так случилось, что солнечный закат вдруг совершенно обессилел от похвал, которыми набита до отказа его смешная сумка из каких-то нелепых стекляшек.
Каждый человек, который мнит себя поэтом, да и все, кому не лень, теребили свою душу, пытаясь прочувствовать красоту заката.
В конце концов закат увяз в чем-то совсем отжившем, и устал, как чрезмерно захваленные люди.
А я его вообще не люблю. Я испытываю к нему настоящую ненависть за предательство: он, как осьминог, пачкает своей слизью благородную западную окраину неба и съедает его жизнь.
Я ненавижу его косой взгляд домашней воровки, когда она уводит от меня день, который был мне верен и не хотел покидать меня. Ненавижу его молчаливое коварство, с каким он незаметно сбрасывает свет, лежащий на моих коленях большим сияющим початком. Я со злостью гляжу и гляжу, как он ловко перескакивает с холма на холм Гренобля. Их двадцать, этих холмов, нет, больше, и свет отважный, свет совершенный, уходит, оставляя вместо себя какое-то вдовье творенье -- унылые сумерки.
А я не умею существовать без моего надежного дня. Нет у меня ни согласия со словом, ни твердой поступи.
На смену ему приходит час, что зовут робким, хотя на самом деле -- это час предательства, когда земля с ее четко означенными линиями, вдруг становится опасной: она точно дорога, что еще торится, она -- непроглядна, как морское дно. дерево кажется пирамидой из морских водорослей, волшебной сказкой, а мой каменный дом -- чем-то неназванным, в его двери никто не стучится, потому что он, скорее всего, не существует.
Куда же уходит этот Цыган закатов с сетью, полной красных рыбок и яванских апельсинов, которые я так люблю? Он показывает нам лишь спину с метой обмана, а лица его, обращенного к западному краю небосвода, никто никогда не видел.
Куда же уходит этот человек с лисьим, вкрадчивым шагом?
А вдруг в страну сильных людей, где непременно найдется смельчак, который повалит его наземь, как тщедушного воришку, и вонзит в него сверкающую шпагу Дня, да так, чтобы он не смог двинуться с места. И тогда на лицо, которое День покрывает поцелуями, не упадет даже слабая тень.
Там, где этот захваленный закат был побежден, живут стойкие мужчины и женщины -- на них можно положиться, они под стать стройному безгорбому кедру. Они не знают, что солнце должно прятаться, а, стало быть, им неведомо, что такое -- трусливое бегство. И они там живут, живут.
У них профиль суровых агав и ни одним из пяти чувств они ни разу не почуяли запаха грифов Смерти. И глаза их, умиротворенные светом, не поглядывают опасливо на край небосвода.
Напоенные тишиной белого полдня, они творят нескончаемые строки или ведут долгую борозду.
Когда-нибудь я, точно вор, за спиной другого вора, пойду по следу этого жалкого циничного заката, певца сумерек. Сначала по городу, где он всегда сутулится. Затем по склонам холмов, где он скачет ловким циркачом. Буду идти, пока мы не достигнем земли, на которой ему уготован конец.
В той стране, где воздвигли, словно прочную башню из серебра и злата, день безобманный, день с лебединой шеей, можно жить, не услышав ни единого слова о ночной тьме, которая размывает очертания горы и крадет двери у дома.
