Дилан Томас - Собрание стихотворений 1934-1953
И еще напевает что-то...
Так вот камень в холме затерян,
Так травинка мечтает вместе
С полем... Жаворонки – на воле.
И открыто воздуху тело.
И лежит она, так спокойна
В тайном этом инцесте (как с братом!),
Чтобы увековечить звезды,
Так невинна меж двумя войнами!
Да и он этой ночью бессонной,
Он все прежние призраки гонит,
И вражда в забытых глубинах
Своих мертвецов хоронит.
70. БУМАГА И ПАЛОЧКИ
Бумага и палочки. Лопата и спичка.
Почему все новости, ставшие привычкой,
Не вспыхнут и душу мою не зажгут?
Был у меня дружок богатый когда-то,
И тело его любила я и то, что он – богатый.
Я жила в кошельке его и в сердце. Вот тут!
В постели я вертелась между ним и простынями,
Наблюдая за карими горящими глазами
Сквозь бумажку зеленую, ту, которая – фунт.
И до сих пор, чистя хозяйский камин, –
«Никогда, дорогой, – говорю я с ним, –
Не поздно забрать меня, ты ж обещал... а тут...»
Был бы у меня красивый и богатый,
Были бы деньги, – убежали бы куда-то
За радостью... С ребенком. (И ложечка во рту!)».
Глупым и пронзительным своим языком
«Ни ты, ни он» – царапаю я в воздухе пустом,
Пока пламя, вспыхнув, не опалит пустоту...
71. НА ПОРОГАХ СМЕРТЕЙ
И вот – летящий в пожары канун
Смертей, одна за другой!
Когда один – из отвеку твоих -
Должен покинуть всё,
Дыханье львиное оборвать,
Угасить сиянье огней,
Тот из твоих бессмертных друзей,
Который будил голоса
Всех улетевших, сосчитанных душ,
Что – ракетами в небеса,
Он, тот, чей голос из бездны воззвав,
Последним эхом звучит,
Он в согласии со стихом
Дыхание затаит,
Но не утопит и не заглушит
Голоса вопиющих ран,
Обвенчанных с лондонцами, что теперь
На одиночество обречены.
Вот – летящий в пожары канун,
Когда из твоих губ,
Когда из клавиш и из ключей,
Решающих судьбы нот,
Убитые незнакомцы в твои
Темы пикируют и...
Некий безвестный чужой, но твой
По полярной звезде сосед,
Сын улицы, незнакомой тебе,
Спикирует в слезный бред,
Нырнет в океан кровавых дождей,
Что бьют по твоим мертвецам.
Ты, поэт, заведи одним из ключей
Весь глобус Лондонских слез,
И в глотки раковин затолкай
Все плачи по всем временам,
Сверкающие в твоих глазах
Молниями веков.
Это – летящий в пожары канун –
(Бесконечны пороги смертей!).
Когда самый близкий и самый чужой
На лондонской волне
Ищет единственную, твою
Могилу (то есть свою! ).
Один из многих твоих врагов,
Кто знает, что сердце твое
Льет вечный неугасимый свет,
Сквозь светомаскировку во тьму
Нацелит он точной бомбы удар
По светящемуся твоему
Сердцу, чтобы его угасить.
Чтоб – сквозь кирпичи и бетон,
Чтоб точно спикировать и оседлать
Черных клавишей стон!
Да, этот мечущий молнии враг,
Это сразу и ты, и он,
И с неизбежностью сам, как Самсон,
Угасишь свой зодиак!
72. СКАЗКА ЗИМЫ
Вот она сказка зимы:
С фермы, что в чаше долины, мрачными полями,
Через озера слепые сумерки эту сказку переправляли,
Она скользила украдкой без ветра под незримыми парусами,
Сквозь прозрачное дыханье скота,
Отталкивая снежинки тьмы,
Сквозь звезды, что падали с холодной тоской,
Сквозь запахи сена,
Сквозь крик далекой совы в складках снега,
Сквозь промерзшую овечью шкуру белого дыма
из трубы дома,
Дыма, плывшего по долинам, окаймленным рекой,
Над которой была рассказана эта сказка. Она так проста!
Однажды, когда мир стал стар,
На звезде, где, как медленный хлеб, вера чиста,
Как пища и пламенный снег, один человек
Свиток пламени, тлевшего в сердце, размотал.
Одинокий, израненный человек в деревенском доме у края
Полей. И пылая
На своем острове, в круге каминного света,
Где вокруг – только стены крылатого снега,
А за ними, как шерсть, холмы навоза белы,
Где куры до середины дня
Знобко спят на насесте, пока петушиный выкрик огня
Не прочешет укутанные дворы.
И вот уже люди из мглы
Ранние, утренние, проковыляют с лопатами. Зашевелится скот,
Осторожной походкой на охоту выступит кот,
Встрепенутся
Хищные птицы в пушистом зимнем оперении,
Молочницы мягко пройдут башмаками по упавшему небу,
И ферма проснется, приступит к своим делам в сумраке снега…
А он, в танцующей тени, перед ломтем хлеба
И чашкой молока
Стоял на коленях, рыдал, молился,
Возле черного вертела и закопченного котелка
В ярком свете древесного огня,
В доме, укутанном снегом, в глубокой ночи, не помнящей дня.
Он, готовый к любви, но покинутый в голых годах,
Стоял на коленях, на этих холодных камнях,
Рыдал на вершине горя, молился небу, затянутому и белому,
И неутоленность его стонала в белых костях,
И через недвижные статуи лошадей в конюшнях летела
За стеклянный утиный пруд,
За ослепительные коровники… Может, тут
Одиночество неутолённое наконец долетит
В дом костров и молитв?
Оно крадется по облакам любви, ослеплённой
Снегом, и устремляется в белые овечьи загоны,
И нагое «необходимо»
Вдруг ударит его, стонущего склоненно,
Но никакой звук не пройдет через слепленный воздух,
Только ветер натянет струну в темноте морозной,
Птичий голод слегка прошуршит в кукурузе сонной,
И – мимо, мимо…
Безымянная жажда шаг за шагом
Скрутит его, пылающего, потерянного, леденеющего как снег,
А нужно, нужно бежать по извивам долин, по оврагам
Между впадающих в ночь рек,
И он тонет в сугробах жажды, пока, наконец, усталые ноги не лягут…
Он свернется ничком в набитом желаниями центре белой
Страсти, в поисках брачной постели,
В поисках нечеловеческой колыбели этой,
Не теряя веру, но утопая в снегах, нагроможденных кругом,
Будто бы выброшенный из Света.
Заблудившись в глубинах любви душой измятой,
Он молился об избавлении от жажды, чтобы ослаб его страх,
Чтоб забылась его невеста,
Его всепоглощающая нужда, – та,
Которая разрастается бесконечно в белосемянных полях,
Отставая от времени, безудержно скачущего куда-то.
Слушай, как поют менестрели в ушедших навек деревнях!
Соловей среди тьмы,
Мертвый в захоронённом лесу, на жилистых крыльях пока
Еще кружит и пишет по мертвому воздуху сказку зимы
Голосом бывшей воды из пересохшего родника.
Еще звучит и скачет, чудом сохранив душу,
В колокольном лае камней этот бывший ручей,
Словно роса звенит на шершавой и ломкой листве,
На бескрайной паперти снега,
а вырезанные ветром рты камней
Превратились в оголенные струны. Слушай:
Время поёт. Поёт тут и теперь
Над замысловатым круженьем клубящегося снега.
Рука или голос
В минувшую страну распахнули темную дверь,
И пылающей невестой пробудилась, встала
Птица-женщина над землей, над хлебом,
И на груди ее белое и алое засверкало!
Гляди. Танцоры! Вот:
На зелени, заваленной снегом, но все же буйствующей в лунном свете.
(Или это прах голубей?
Вызывающее ликованье коней,
Которые подкованы смертью и топают по этим
Белым выгулам фермы?)
Мертвый кентавр лежит,
А мертвый дуб за любовью спешит.
Руки и ноги, вырезанные в камне,
Вскакивают, словно по зову трубы. Странная
Каллиграфия старой листвы пляшет устало,
Возрастные круги на пнях свиваются в покрывало,
Голос бывшей воды щиплет струны арфы в складках полей.
И встает для любви женщина-птица далеких дней:
Мягкий перистый голос
Летает по дому, будто женщина-птица стала молиться,
Распахнув дикие крылья над головой,
И стихии медленной осени счастливы все до одной,
