Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

В твоей лаборатории, бессонница,
Перерабатываю мужество в тоску.
К его струе, подобной волоску,
Душа изнемогающая клонится.

О радий — расщепляющая атомы,
Меняющая сущность и предел!
Тобою раскаленный, жег и рдел
Я, жестко покрывающийся латами.

И радости стремительная конница
Разбрызгала копыта по песку…
По капле, по зерну, по волоску
Над гибелью к бессмертию, бессонница.

Вечером, сквозь усталость
Дымчатую, как кружево,
Всё, что в душе осталось,
Памятливо выуживаю.

Город задернут шторой,
Гул от тупых копыт его.
Я уж не тот, который
День на себе испытывал.

Взор — в голубые скважины.
Сердце, прищурясь, целится.
Думаю о неважном —
Ласковая безделица!

Снова у сердца руку
Чувствую двойниковую,
Медленную науку
Линиями выковываю.

День был тяжел и черен,
Всё ж золотое веяло
Пять полновесных зерен
В эту тетрадь просеяло.

Пусть и шестое лoжится,
Пусть на бумагу лягут —
В лодочке чайной ложечки
Шесть полновесных ягод.

Золотой человечьей тоской
В этот вечер тоскую.
Он, туманный такой,
Ночь приблизит какую?

Разве эта рука не сильна,
Разве эти пути не широки.
Но смотри: умягченнее льна
Соскользнувшие строки.

Вот туман распыляет огни,
И от моря широкое пенье…
Ты — влекущий магнит,
Я — пружины стальное терпенье.

Видишь, волею сжаты уста,
А умру, истомленный истомой,
И блеснет синеватый металл
На разорванной ране излома.

О, если б над маленьким домом,
Где я, утомленный, уснул,
На небе, расколотом громом,
Ты синим изломом блеснул.

Суровый, чего же ты медлишь,
Уже не осталось души!
Набрось беспощадные петли
И сонного удуши.

О мститель! Как бабочка в глыбе
Базальта, без силы сказать, —
Тебя, затрубившего в гибель,
Встречаю глазами в глаза.

Ты грозно умер, смерть предугадав, —
О это лермонтовское прозренье! —
И времени стремительный удав
Лелеет каждое стихотворенье.

И ты растешь, как белый сталагмит,
Ты — древо, опустившее над нами
Шатер ветвей, и сень его шумит,
Уже отягощенная плодами.

Поэт, герой! У гроба твоего
Грядущее, обняв былое, грезит.
И ты не человек, а божество
С могилой, превращающейся в гейзер.

Трудолюбивым поэтом,
Трудолюбивым жнецом,
Где-то, в тоскующей мгле там,
С медленным мастерством!

Лучше былые преграды,
Ночи, трущоба, кастет!
Меркнут былые награды
На обветшалом кресте.

С грубой ладони гранату
Снова для розмаха взвесь,
Снова мятежься и ратуй
Ты, задымившийся весь!

Не молодящимся старцем,
Не уходящим в века, —
Медно разорванный маршем
Ритм золотого стиха!

Знаю, позорное в этом:
— В дикое Рождество
Млеть трудолюбивым поэтом
С гордостью — в мастерство!

В твоих кудрях, в их черном лоске
Есть трепетание крыла.
Ты нынче мальчик, ты в матроске
На вечер чопорный пришла.

Твоя прическа в беспорядке,
Отвергнув шпильки, как тиски,
Завились тоненькие прядки
И на глаза и на виски.

И смехом юным, славным смехом
Напоминаешь ты юнгу,
Когда в отместку всем помехам
Закутит он на берегу.

И, весь еще пропитан солью
Волны, причалившей корму,
Стремится к счастью и раздолью
И не уступит никому.

И, пьян от дыма папироски,
Он сам — хлестнувшая волна,
А шея в вырезе матроски
Очаровательно стройна!

Красный сентябрь на осинах высох,
В кленах багровый и пятипалый.
Думает путник о рыжих лисах,
Пахнут печеным хлебом палы.

Осень — достаток. И ватой лени
Облако лепится на стропиле.
Этой тропою прошли олени,
В этом болотце воду пили.

Вечер придет, на вершины ляжет
Небом багровым, дальневосточным.
Что-нибудь смелое мне расскажет
В травах запутавшийся источник.

Право, не знаю, зачем я нужен,
Всё же сегодня, скажу по чести,
Мне не добудет разбойный ужин
Мой поцарапанный злой винчестер.

Муза бега, бешеная муза,
Опрокинутые сторожа!
Паровоз, оторванный от груза,
Ржет, и беглеца не удержать.

Позади, в оставленных вагонах
Носят чай и просят молока…
На пустых и гулких перегонах
Оседающие облака.

Звонкой мостовины над оврагом
Прогремел расхляснутый ушат.
У тебя, грохочущий бродяга,
Стройная и легкая душа!

Пролетев по дымогарным трубам,
Дыбом взброшенная на скаку, —
Вот она, завязанная клубом,
И губами — к медному гудку.

У ветра единственный клич — прочь!
У ночи единственная защита — ужас.
Какая удивительная ночь,
Какая озорная свистящая стужа!

Домик съеживается, поджимает бока,
Запахивает окна надорванным ставнем.
Сладко втягивает дым табака
Выдох длительный. Верста в нем!

Натягивает одеяло до подбородка,
Вспоминает бой, спотыкаясь в сон…
…тогда поле трещало, как перегородка,
На которую задом пятился слон.

И в последний миг, почти во сне,
Теряя кровли грохочущий бубен,
Думает о женщине, ее — нет,
Но она — будет.

Когда в охлаждаемую смесь кислот
Вливают глицерин струею тонкой,
И выделяется окисленный азот
Бурым испарением над воронкой,

Когда молекулы получаемого вещества
Гудят в сосуде, грозя распадом, —
Если закружится голова,
Комната грянет дождем стоградым.

Поэтому химики (один из ста)
Осторожны в движениях и худощавы,
И у многих увидите фут хвоста
Из-под докторского плаща вы.

Ибо приготовляющие нитроглицерин
Не смеют быть мягче кристаллов кварца,
Они таинственные рыцари
Из ордена монаха Бертольда Шварца.

Опустив глаза, пересекают пустыри,
Никому не знакомые, всё видят зорко.
Их лаборатории (или монастыри?)
В предместьях Парижа, Лондона и Нью-Йорка.

И когда разрывается снаряд,
Разорвав короля в торжественном появленьи, —
Старухи крестятся и говорят
О наступающем светопреставленьи.

Старухам не верят: зачем хвост?
Анархисты нечистого злей еще.
И только ребенку, который прост,
Снится хвостатый и с бомбой тлеющей.

Ты сорванец, и тусклый алкоголь
Оттягивает выстрелы таланта.
Твои друзья — расслабленная голь,
А твой ночлег — китайская шаланда.

Но подожди, и мышцы крепких скул
Ты вывихнешь одним скрипящим стиском,
И ветка жил нальется по виску,
И день придет — птенец с голодным писком.

А нынче — жизнь. Бульвар, и ресторан,
И женщины прижатый локтем локоть.
Весь мир тебе — распластанный экран,
А мудрое томление далеко.

Не попадись в его томящий круг,
Не верь подделывателям алмазов.
И я тебе, мой пораженный друг,
Как Митеньке — папаша Карамазов.