Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Мы заняли пустой блиндаж, и боши
Устроили нам ад, снаряды в ряд
Ложились, но не пробивали бреши.
Дождь, водопадом сточным бурно пенясь,
Развел по пояс топь, и скоро грязь
Покрыла скользкой глиной скат ступенек.
Остаток воздуха был затхл, дымясь
От взрывов, и в нем прели испаренья
Тех, кто здесь жил, оставив испражненья,
А может, и тела…
              Мы скрылись там
От взрывов, но один ворвался к нам,
Глаза и свечи погрузив в потемки.
И хлоп! бац! хлоп! Вдруг по ступенькам рухнул
В топь тухлую, в густой водоворот
Наш часовой; за ним ружье, обломки
Гранат германских, брызги нечистот.
Ожив, он плакал, как ребенок слаб;
«О сэр, глаза! Я слеп! Ослеп! Ослеп!»
Я приподнес свечу к глазам незрячим,
Сказав, что если брезжит свет пятном,
То он не слеп, и все пройдет потом.
«Не вижу», — он рыдал и взглядом рачьим
Таращился. Его оставив там,
Другого я послал ему на смену,
Велел найти носилки непременно,
А сам пошел с обходом по постам.
Другие в рвоте кровью истекали,
Один же утонул в грязи и кале, —
Все это кануло теперь во мрак.
Но одного я не забуду: как,
Прислушиваясь к стонам часового
И к дрожи сломанных его зубов,
Когда снаряды рушились и снова
По крыше били, сотрясая ров, —
Мы услыхали крик его: «Сейчас
Я вижу свет!» Но свет давно погас.

Где звон по павшим, словно скот на бойне?
Лишь рев чудовищный от канонад,
Да пулеметы трескотней нестройной
Отходную им второпях твердят.
Колокола им не гудят издевкой,
Не слышно пенья, лишь свирепый хор
Снарядов завывает дикой спевкой,
Да горны кличут их в пустой простор.

Какие свечи им осветят ров?
Не в их руках, в затмении их глаз
Вдруг вспыхнут огоньки в последний раз.
Бескровность лиц любимых — их покров.
Взамен цветов — немая нежность грусти,
И вечер шторы сумрачные спустит.

Затерянный в окопах средь болот,
Он по настилу тащится и знает
Лишь то, что залпом взорван небосвод,
Когда из мрака хлещет дождь… Ступает
Бессильно, грузно. И, как вспышка света,
Вопрос: «Что может хуже быть, чем это?»
Он видел, как средь обгорелых пней
Бежали немцы, бледные, как тени.
Там был один, с лицом земли темней,
Он умолял, тряслись его колени…
Мы, как свиней, их резали… «К чертям!
Есть то, о чем ты не расскажешь там
Отцу, который в тишине покоев
Читает вслух о подвигах героев».

Разбуженный, продрогший, чуть живой,
Я ощупью на пост проклятый свой
Бреду в сырую, слякотную рань
И слышу в тишине глухую брань
В землянках копошащихся людей.
Стой! Вот опять над линией траншей
Снарядов грохот и в провалах тьмы
Зарницы ужаса в полях, где мы
Разбили бошей; в мерзлых, как могила,
Окопах люди ждут, застыв, без сил.
«Носилки где? Кого-нибудь убило?»
Зачем здесь кто-то вновь огонь открыл?.
И небо тусклых звезд над головой висит.
Я пробужден от сна, а мой сосед убит.

Сквайр гнал меня угрозою и лаской
На фронт (при лорде Дарби). Там сквозь ад
(У Пашендейля) брел я с перевязки,
Хромая, в свой окоп, как вдруг снаряд
В настил мостков ударил, и я в смрад
И грязь упал и сгинул в жиже вязкой.

Сквайр за обедней видит на стене
Мерцающее позолотой имя.
«Пал смертью славных» — это обо мне,
Оно стоит всех ниже под другими.
Два года, мучаясь в страде кровавой,
Во Франции за сквайра дрался я;
Был в отпуске, и вот судьба моя —
Какой еще желать мне большей славы?

В агонии ночная тьма —
И время то же, что во дни друидов.
Здесь лишь одно живое существо
Касается меня —
Смешная сардоническая крыса, —
Когда я с бруствера срываю мак,
Чтоб за ухо заткнуть.
Глупыш, тебе была бы крышка, знай они
Твои симпатии космополита
(И антипатии бог весть какие).
Сейчас коснулась ты руки английской,
А завтра то же сделаешь, наверно, для германца,
Уж коли по душе тебе шнырять
Среди зеленых спящих. И сама
Ты сгустком кажешься зеленым
Средь этих строгих глаз и мощных тел
Атлетов, менее удачливых, чем ты,
Покорных прихотям убийства
И распростертых в пропастях земли,
В полях разрытых Франции.
Что видишь в наших ты глазах, когда
Скрежещет сталь и пламя бьется
В застывших небесах?
Откуда дрожь — откуда ужас в сердце?
А маки, взросшие из вен людских,
Все падают и падают…
А мой, торчащий за ухом, живет
И только побелел слегка от пыли.

Я их убил, но вновь и вновь
Они вставали на пути.
Ни днем, ни ночью я не мог
От них ни скрыться, ни уйти.

В бреду рванулся я — и вдруг
Их кровь на пальцах ощутил.
Но все упрямей и страшней
Они вставали из могил.

Я убивал и убивал,
Напившись крови допьяна, —
Но поднимались вновь они,
Ведь в шутку гибнет Сатана.

Я думал, Дьявол спит в вине,
Считал, что с женщиной он схож.
Я Вельзевулом звал его.
Теперь он — мерзостная вошь.