Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии
– Угу. Красивый!
Смущённый, он отворачивается и бубнит в сторону:
– Красивый. Как и ты.
Лицо паренька заливается алой краской, отчего белёсые волоски над верхней губой кажутся розовыми.
– Я хотел тебе сказать… хотел… ещё давно…
Мальчишка смотрит в голубые внимательные глаза девушки и… вместо объяснений начинает ещё сильнее раскачивать на пальце новенькие, пахнущие лаком босоножки озорной красавицы.
– Это для нас обоих, – спасает девчушка незадачливого ухажёра.
Она встаёт на цыпочки и весёлыми кольцами принимается накидывать небесный лоскут на плечи: себе… ему… себе… ему…
Мальчишка счастливо жмурится и даже умудряется несколько раз случайно ткнуться носом в щёку подружки, вершащую свою волшебную работу.
– Теперь не вырвешься! Никогда! Понял? Ни-ког-да!
И она завязывает тугим узлом концы небесно-голубого шарфа:
– На счастье!
Девчушка кладёт маленькие ладони на пунцовые уши паренька и… наклонив его голову, неумело целует мальчишку в маковку.
– Ты чего?
От неожиданного жеста мальчишка таращит глаза и пятится назад.
– Я? Я… Мама всегда так делает…
Ветер, взявшийся невесть откуда, вновь с силой дёргает концы шарфа… но узел на голубом лоскуте оттого завязывается ещё сильнее.Их глаза встречаются и… неумелые влюблённые, прикрыв от страха глаза и вытянув губы… сталкиваются лбами. Испуганные – не притаился ли в кустах кто-то насмешливый и коварный – они оглядываются по сторонам и, зайдясь безудержным детским хохотом, бегут прочь от берёз и клёнов – единственных свидетелей неловкого поцелуя. Отчаявшийся ветер хватает в охапку их задиристый смех и с силой бросает его оземь, отчего тот рассыпается на миллиарды весёлых звонов, моментально заполняющих опустевший парк.
Грузно наваливаются сумерки. Уже не видна белёсая полоска в стальной выси. И только двое влюблённых всё идут, и идут, и, связанные одним небом, не могут оторваться друг от друга.
– А хочешь – я тебе спою?
Где подслушала, где взяла она эту чудную мелодию, в которой только свет?! Много света! Очень много света.
– Красиво. Тебе надо идти в певицы.
– Нет. Я буду композитором. Знаешь почему? Я напишу для тебя волшебную музыку! Никто в мире не напишет лучше! Люди будут слушать и говорить: «Какая счастливая девушка это сочинила! Как она его любит! И её наверняка тоже очень любят». Любят? Эй… не молчи! Ведь любят?
– Любят… Очень…Шарф уже не голубой – он цвета ночного неба.
Впереди их ночь.
Первая.
Последняя.– От этой какофонии можно сойти с ума! – новая соседка в ярких розовых бигуди под газовой косынкой стояла на лестничной площадке в окружении полусонных домохозяек. – Не понимаю! Почему вы столько лет терпите это безобразие?! Давайте самоорганизуемся и напишем, куда следует! И пусть музыкантшу выселят к чёртовой матери вместе с раздолбанной пианиной! Это не музыка! И это не жизнь! Это пытка! Это…
И в ту же минуту из квартиры напротив послышались слабые дребезжащие звуки.
– Вот! – ткнула пальцем в дверь соседка-прокурорша. – И сегодня дождались! Начинается!
Звуки старого инструмента тем временем становились всё громче и… невыносимее.Маленькая, в пушистых акварельно-белых завитках-кудёрушках, старушка всматривалась в тёмное прямоугольное пятно на старых выгоревших обоях и улыбалась: улыбалась портрету, который много лет назад упал за пианино. Достать его оттуда было некому. Да, собственно, и необходимости в этом не было. Мутно-белёсые глаза одинокой старушки мало что различали в опустевшем без любимого мире; но, судя по тому, как нежно она смотрела на след от портрета, помнили… видели каждую чёрточку мальчишеского лица.
Звуки, заполнившие лестничную площадку стали резче.
– Вызывайте милицию! – скомандовала соседка в газовой косынке и, подняв сжатые кулаки, принялась барабанить в дверь музыкантши. – Откройте! Милиция…
– Какая милиция? – переспросила дородная женщина с кастрюлей в руках.
– Та, которая скоро приедет! – огрызнулась зачинщица. – Откройте! Вам говорят! Откройте! Милиция!
Подагра изуродовала пальцы; музыкантша давно уже не попадала в нужные клавиши. То, что пианино расстроено, тоже беспокоило исключительно соседей: слух щадил одинокую старушку и дарил ей волшебный обман – иллюзию совершенства гармоний, рождённых её фантазией, иллюзию лёгкости пассажей, выскальзывающих из-под её пальцев… Иллюзию счастья.
И лишь когда уставшие клавиши под истёртой деревянной крышкой погружались в сон, память возвращала несчастную одинокую женщину в мир – в мир, где под стопкой пожелтевших треугольников, хранящих слова любви и бережно перевязанных алой ленточкой, на дне комода лежал ещё один, написанный чужой рукой.
И она вновь и вновь – ночью и днём, в будни и в праздники – будила стёртые до заноз клавиши, чтобы вернуться в тот довоенный вечер, когда еще был жив любимый – тот, для которого она всю жизнь пишет самую светлую и самую прекрасную музыку.Наталья Уланова. Ларя Благинская. Зима
Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе
Ларя Благинская. Зима 1941 год. Зима. Декабрь. Ленинград Воет метель. Тикают ходики. Обстрела пока не было. Голова, как в тумане, мысли путаются, нестерпимо хочется есть. Нестерпимо… Ноги в больших валенках стылые, чужие. Ларя, тихо перебирая шаги, подходит к глухому черному окну и представляет, что видит за ним заснеженную улицу, брошенный троллейбус, дорогу, по которой он раньше ходил. Дорога теперь запружена закутанными людьми с ведрами и санками. Но не ради этого Ларя там встала. Она стоит у ледяного окна, потому что сквозь забитую фанерой раму, плотную штору видит художника…
Художника на самом деле Ларя видела только раз, давно, в конце ноября. Он стоял перед мольбертом на противоположной стороне улицы и рисовал. Ларя попросила маму подойти к нему. Мама согласилась. Тогда они обе застыли у него за спиной, смотрели, не могли оторвать глаз… Ларе сделалось тепло, хорошо, покойно. Художник стоял в снегу, смотрел на ледяной мир, а рисовал лето. Летний город, летнюю улицу, зеленые деревья и ослепительное солнце. От ярко желтого Ларя зажмурилась, заулыбалась. Улыбка вышла тугой, некрасивой, но внутри что-то шевельнулось, оправилось и больше не хотело засыпать. Это начало уходить безразличие.
…Вновь обстрел. Ларя глянула на потолок, стену, у которой стоит пианино, отметила новые паутинки трещин. Уши заложены, трудно глотать. Мамы нет. Ворочается в подушках бабушка, стонет в неспокойном сне.
На сегодня о художнике придется забыть. Ларя ложится к бабушке под бочок. Они обнимаются и проваливаются в бездонный сон. С Ларей бабушка спит спокойней. Они проспят так, ни разу не проснувшись, до прихода мамы.
Мама будит их долго, упорно. Просыпаться трудно. Но мама не только пришла сама, она принесла им жизнь. Хлебушек. И потому, Ларя еще минуточку полежит и встанет. Честное слово.
У них есть чурки для самовара. Много чурок. Скоро будет горячий чай. Мама сядет за стол, возьмет доску, большой нож и примется делить пайки поровну. Свой большой, и их с бабушкой – крошечные. На сегодня. На утро. На день. Вечером она принесет снова.
Потом, когда всё поделено, бабушка подзывает Ларю и просит забрать у неё два брусочка. Говорит, ей не положено, не желает объедать детей. Ларя подходит, взять хочет, но чувствует спиной уничтожающий взгляд.
– Мама, ну, пожалуйста, давайте прекратим это раз и навсегда. Я от своего ей дам. – Мама всхлипывает горлом.
Бабушка плачет тихо. Ларя не плачет совсем. Ей стыдно, но она бы взяла. Растущий организм, так говорит мама. Ларя с мамой соглашается.
Эти разговоры, бурные и тихие слезы, – повторяются изо дня в день. Поначалу они ничего не меняют. Пока не приходит понимание, что вспышки отнимают много силы. Мама теперь, таясь от бабушки, урезает от себя всё больше и больше и, как Ларя, перестает плакать… Но Ларе всё равно мало. Она не умеет справиться в этом с собой. Ларя приносит кукол, жмется к маме и просит хотя бы две крошечки для Глаши и Тошки. 1942 год. Зима. Первое февраля. Ленинград Когда-то давным-давно, совсем в другой жизни, в другом мире и среди других людей младший дядька Лари, дядька Гера, учил её как легче прожить долгие зимние месяцы. Он загнул ей три пальчика и попросил представить, что это белые коняшки. Первого коня в упряжке звали Декабрь. Пальчик нужен большой. Для Января понадобился любопытный пальчик – указательный, а вот самому короткому зимнему месяцу смешной дядька выбрал длинный палец – средний. Коняшку назвали Февраль.
– Почему ты меня так смешишь? – растирая утомленные хохотом щеки, спрашивала Ларя. – Глупыш мой, я не смешу. Самый короткий месяц, он и есть самый длинный на самом деле. Знаешь почему? Нет? Да потому что ждешь весну, и никак не дождешься. Дни идут тягучие, бесконечные. Человек устал от стужи, хмурого неба, тяжелой одежды, ему хочется солнышка, травки зеленой, ледохода в Неве… Знаешь, ведь первым мартовским днём, пусть ничего вроде не поменялось, но коняшка последний уже отвалился, и ты это знаешь. Всё, нет больше белых коней! Весна пришла! Начинается новая жизнь!
