Марк Гроссман - Синева осенних вечеров

Хорошо в глаза твои глядеть
(Их, такие, рок дарует вдовам), —
И себя, поникшего в беде,
Молодым увидеть и бедовым.
Хорошо ласкать твою ладонь
(Мы не часто любим и любимы), —
И почуять силу и огонь
Магмы, обжигающей глубины.
Хорошо души услышать тишь
(Слез слепых ты пролила немало!), —
Даже понимая: штиль, он — лишь
Отголосок грохота и шквала.
Хорошо, когда любовь жива
(Не забудь свидания и числа), —
И ронять обычные слова,
Полные диковинного смысла.
Хорошо угадывать и знать
(Пусть любовь старинна, как планета),
Что ты вечно — синь и новизна
Голубого солнечного света.

1973

Я боюсь возвышенного слога,
Оттого, в смущении хрипя,
Говорю: — Земля бедней намного
И бледнее зори без тебя.

Ах, какое все-таки везенье,
Что однажды, будто краснотал,
На тропе проселочной осенней
Огонечек твой затрепетал!

Поначалу крохотный и хилый,
Точно искра малая в мороз,
Он тихонько набирался силы
И до неба синего дорос.

Он теперь от края и до края
Полыхает в мире и во мне,
И горю светло я, не сгорая
На твоем нечаянном огне.

1973

Когда-нибудь в итоге долгих лет, —
Последний лист отзеленевшей ветки, —
Покажешь ты в смущении куплет
Своей знакомой доброй и соседке.
И скажешь, робость пряча за смешком
И кутаясь в платок от непогоды:
«Был стихотворец… баловал стишком
Меня в давно исчезнувшие годы.
Хоть грязь, хоть темь, а все равно торил
Ко мне тропу. Любил, не изменяя.
И всенародно в книжках говорил,
Что, может быть, из неба и огня я.
Коль есть любовь — и жизнь, как на пиру,
И называл он, модницам на зависть,
Меня и лапушкой, и умницей — не вру, —
И самой незлобивой из красавиц.
И то сказать: я не была рябой,
А уж любила пылко, право слово…»

…Пусть юность утешается собой,
Пусть старость оживает у былого…

1973

Может быть, угомониться лучше…
Но давно немолодой уже, —
Жизнь сначала начинает Тютчев
На своем закатном рубеже.
Девочка, наивная по слухам,
Вы к нему пришли, не побоясь.
Что немедля взбесятся старухи,
Слово «связь» читавшие, как «грязь».
Усмехались циники и трусы, —
То-то фарисеям торжество!
Но метались яростные музы,
Охраняя брата своего!
На ханжей салонных непохожий,
Не в чести давненько у весны,
Он светлее делался, моложе
От сиянья вашей белизны.
Юная мадонна полусвета,
Близ него вы делались мудрей.
И дрожала седина поэта
Рядом с ясным трепетом кудрей.
Пусть не раз вас слезы оросили.
Их стирая с вашего лица,
Просветленно плакала Россия
Над последней радостью певца.
Сплетнями терзаемый и хворый,
Он ласкал вас слабою рукой.

…Будь бессмертна женщина, которой
Мир обязан тютчевской строкой!

1973

Не верящий ни в дьявола, ни в бога,
Последний раз свой на веку любя,
Я говорю, когда томит тревога:
— Не дай мне бог похоронить тебя…
Глаз бирюза, как струи Юрюзани,
Стекает синью в полуночный стих.
Не накажи судьба меня слезами
Ресниц твоих и болью губ твоих.
Я одного желаю в срок вечерний:
Пускай меня проводит в тьму ночей
Печалью омраченное свеченье
Твоих неугасающих очей.

1977

В жизни всякого сора немало,
Ловких слов, громовой немоты.
…Ты, бывало, глупцов обнимала,
Незлобивых тиранила ты.
Есть терпению мера и плата,
И за каждую нашу печаль
Нарастает на сердце заплата,
Тычут черную черти печать.
Оттого мы порою из пепла
Не умеем затеплиться вновь,
Чтоб душа на кручину ослепла,
Костерком загорелась любовь,
Чтоб ночами разорванный лепет
Снова был для тебя, о тебе.
Во вселенной немало нелепиц
И тоски пустяковой в судьбе.
Нет, былые года не забыты,
Но, бедою себя не слепя,
Я тебе не прибавлю обиды,
Я с тобою прощаюсь, любя.

1977

Отдышусь на окатанном камне,
Лет минувших потянется нить.
Ах, пора мне, пожалуй, пора мне
Все, что было и есть,
                               позабыть.
Все, что слыло родным и родимым,
Все, что в жизни любовью звалось, —
И глаза эти синие,
                           с дымом,
И шафранные искры волос,
Позабыть и мечту,
                          и охоту,
Завершать помаленьку дела,
Потому что иду я к исходу,
Голова не на время бела.
Таково указание правил.
Вековечной морали нытье…
Впрочем, что это я залукавил,
Не свое бормочу, не свое!
А мое — это вера без края,
Удаль, силам последним на зло,
А мое — пламенеть, умирая,
Чтоб тебе и светло, и тепло.
Не с горы чтоб тащиться, а в гору,
Не тужить у чужого огня,
Чтоб товарищи в трудную пору
Не в обозе искали меня,
А на кручах, где горные грозы
С Таганаем заводят игру,
И пылают шафранные косы
На веселом уральском ветру!

1977

Я давно уже в жизни не плачу —
С малолетства, где азбучный класс.
Пью за горькую нашу удачу.
За лазурную ласковость глаз!
Вдаль уходят за вехою веха, —
И в любви, и в окопном огне
Мы за все на колдобинах века
Заплатили по высшей цене.
Оттого и обид не врачуя,
Не вступая с тупицами в спор.
Не слезами, а кровью плачу я
За недобрый иной наговор.
В жизни всякое было, — и, значит,
Как и раньше, закончив бои.
Пью за горечь конечной удачи,
За медовые губы твои.

1977

Коростель колдует, окаянный,
Запах разнотравия пьянит.
И бреду я с милой, будто пьяный.
Полевою стежкою в зенит.
Где-то там, за несказанной далью,
Где земля родит голубизну,
Мы придем к последнему свиданью
Славословить солнце и весну.
Там и некрасивые красивы,
Там и злой утрачивает яд,
Там глазами синими России
Люди и сказания глядят.
Там за полем полым и поляной.
Где в траве последняя постель,
Коростель колдует, окаянный,
Ворожит скрипуче коростель.

1977

Мы живем, трудом мозоля руки,
Все же на земле, а не в раю.
Право, с милой я не знаю скуки, —
Не черните милую мою!

Черный хлеб, затейливая сайка
Нет, не стол наш красят, а семью.
Право, она славная хозяйка, —
Не черните милую мою!

В час, когда луна уходит с круга,
За здоровье женщины я пью.
Право, она добрая подруга, —
Не черните милую мою!

Если ж, справедливо иль бушуя,
Я совру вам, что пригрел змею, —
Вы меня не слушайте, прошу я, —
Не черните милую мою!

И пускай болтушки у колодца
Скажут мне: «Она в другом краю,
И к тебе навеки не вернется…» —
Не черните милую мою!

1980