Елена Гуро - Небесные верблюжата. Избранное
Думается тут легко, само собой. Вчера в воду ванны насыпалось много лесных еловых игл. В окно был лес.
В ванне думала. У меня есть знакомая девочка светло-соломенного цвета, и с прозрачной почти облачной плотью. Ее жизнь — один из моих снов. Она воспитана с нежной, нежной бережливостью, она знает, что она небесный ягненочек, бог матери и домашних. Девушка мыла меня и рассказывала мне про нее, — она ее любила. «У нас Танечка всегда так балует в ванне». Барыня нарочно скажет: «Принесите песку Танечку мыть песком!» — «Нет не смейте! — скажет, — что это там еще за песок! Осторожней, Саша, у меня все ведь такое нежное! Ноги нежные, спинка такая нежная!» И назовет: одна нога у нее Маша, а другая Глафира. Маша умная, а Глафира шалунья. Начнет бить по воде своей Глафирой и обольет нас всех. И не могут удержаться, чтобы не потеребить, не заласкать. А еще была другая девочка. Другую совсем не ласкали, и она не знала, что у нее есть тело и им можно любоваться. Ее всегда резко торопили одеваться после ванны: тело было просто малоудобная штука, которую надо прятать. Раз новая девушка, вытирая девочку после ванны, вдруг рассмеялась громко и задорно и хватила ее за живот, где пестрела, как мушка, смешная родинка. Девочка невероятно оскорбилась, сама не зная <по>чему, затопала ногами: «Как ты смела! Как ты смела! Как могла! Как ты смела!» Она вся тряслась от бессильной непонятной обиды и отчаянья. Напугала и разобидела девушку. Она подросла. Была резка непозволительно, и за что-то чудовищное «против этикета» ее хотели высечь. Но едва мать протянула к ней руку, та пришла в исступление, — подняла пронзительный крик, разорвала на матери платье. Ее удалось оторвать только после того, как мать отбросила хлыст. Все, вероятно, подумали, что она кричала из страха боли, никто никогда не догадался, конечно, что она так кричала от панического смертельного страха оскорбления, что ее коснутся.
Знают ли вообще создающие законы, что эти законы карают не одинаково, что одному смертельный холод, — другому… А обоих присудили одинаково. Или неужели законникам, как и родителям, это все равно?
Но горько — эта способность оскорбляться, эта неприкосновенность, она теряется. Я обеих девочек очень люблю, они обе талантливые и гордые, но одной из них я горько завидую. Душу бы надо беречь, как бабочку, ведь понимают же: если хочешь оставить бабочку живой, нельзя ее обтирать пальцами.
Так у нас обтирают наше главное.
А то еще бывает так, — бывает противное: кто-то подошел и, не спросясь, хотим ли мы или нет, научил грязным словам, спел в уши куплет, и тогда уже лес для тебя не такой лесной, лесные свечки маленьких цветочков не такие священные и сказочные и меньше счастья. И уж ничего нельзя сделать, чтобы по-прежнему своему особенному — не знать — и кусаешь себе руки.
Одной из девочек я завидую.
Осленок
Бежит осленок, — повода закинуты на шею. На нем сидит принц — и в глазах несет Весну.
Он сидит бочком, сложив с царственным достоинством ноги.
Это принц, и править ему незачем.
Я не знаю, чем это кончилось. Может быть, осленок споткнулся, — принц полетел в грязь, и когда он поднимался перепачканный, смущенный и увидел свою корзиночку испорченной и прелестные растения рассьшанными, ему было ужасно стыдно тех, кто прошествовал мимо в незапятнанных одеждах, полных достоинства.
Мне это неинтересно знать. Для меня важно знать одно:
Бежал осленок, и им никто не правил — на нем сидел принц, а в глазах он нес Весну.
Весна
К решетке сияющей зелени подошел прохожий. Похож на дворянина из Ламанча тем, что длинный, несуразный, с нежным выражением лба и кистей рук. Но север дал ему светлые волосы и глаза. Одет он теплой фуфаечкой.
Остановился, руку положил на решетку. Смотрел, смотрел не отрываясь на зелень. Запачкал ладонь пылью. Потер о панталоны. Оторвался, пошел своей дорогой.
Я мечтаю: если бы в такой точно вечер подошел к моей калитке несуразный прохожий, и сразу без мучений прочла я в добрых глазах, что ему здесь хорошо. Больше ничего. Думаю, вперед я найду самые разные способы приласкать одиноких. Узнаю, где-нибудь живет человек с нежным весенним лбом, и пошлю ему шарф нежной шерсти сиреневыми полосками или белый ягнячий — и буду радоваться, что мой нежный шарф ему ласкает шею.
Так водянистый ветер дышал несбыточным весенним, и нетерпеливой становилась душа.
* * *Меж кочек пробираются нежные нити созвездий. Созвездия тонких слабых белых звездочек. Они радуют. Холодно. Ветрено.
Возвращаются, разговаривая о подвигах, о жизни. Белые созвездия служат кому-то путеводной нитью.
Сарайчик обратил навстречу озаренью большой северный лоб. Так он будет высоко настроенно смотреть во всю белую ночь. С черемух белая молочная молодость разливается в воздухе, — льется к человеку. Душа притягивается, выходит из границ навстречу…
Детская болтовня
— Няня, а если кошечка женится, у нее будут дети?
— Ну, да.
— Вырастут дети, а кошечка?
— Состарится.
— Няня, кошечка умрет? Как жаль!
— Кошечка-то умрет, душа-то останется.
— А если кошечка была святая? Будет кошечка ангел?
— Венчик будет за ушками, ясненький венчик.
Полетит, как птичка!
Киса летучая —
Птички-то испугаются, — а она их не тронет. —
Ей уж не надо!
— Няня, а бывает у кошечек душа?
— А заснешь ли ты, подлая!
Постой, я тебя! —
* * *У меня есть кусочки медового солнца.
Солнце было желтое, — и камушек застыл желтый. Солнце было розовое, — и камушек застыл розовый. Солнце было медовое и застыл твердый медовый персик.
Светятся медовые камушки. Теплеют прозрачные края, а сверху они подернуты нежным розовым инеем.
В голубой лепешечке звездятся серебряные звездочки.
* * *Я хочу изобразить голову белого гриба умной и чистой, какой она вышла из земли, захватив с собою часть планетной силы. Стены и крышу финской виллы, какой они выглянули из лесной горы, омытые удаленностью на высоте к облакам.
Облако над горой, каким оно стало, переплыв светлую небесную сферу.
Лбы зверей, освещенные белою звездочкой, как их создало живое Добро дыхания.
И моего сына, с тех пор, как он стал похож на иву длинным согнутым станом, а поникшей мило прядкой волос на лбу — на березу, а светлыми глазами — на молодую лиственницу, вонзившуюся вершиной в небо.
Только он еще добрее ивы: на нем вместо коры нежность — и светлее лиственницы. Он смеется над собой. Его прикосновенье благословляет вещи.
Слова любви и тепла
У кота от лени и тепла разошлись ушки.
Разъехались бархатные ушки.
А кот раски-ис…
На болоте качались беловатики,
Жил-был
Ботик — животик
Воркотик
Дуратик
Котик пушатик,
Пушончик,
Беловатик,
Кошуратик —
Потасик…
* * *А теплыми словами потому касаюсь жизни, что как же иначе касаться раненого? Мне кажется, всем существам так холодно, так холодно.
Видите ли, у меня нет детей, — вот, может, почему я так нестерпимо люблю все живое.
Мне иногда кажется, что я мать всему.
* * *Уезжай далеко, далеко, мой родной, родной.
Я тебя истерзала, я у тебя отняла твою кроткую грациозную жизнь. Не прощай мне…
Корабли, корабли, корабли далеко, родной мой!
Она, умирая, говорила — ты вернешься! Лучше уходи навсегда к маленькой невинной башне в синем далеко, за голубые края.
Ах, ты вернешься!
· · · · · · · · · ·
Я хочу, чтоб он меня любил больше своей жизни, ласку мою — больше солнца.
Я хочу, чтоб душа его разрывалась от нежности.
Но я также хочу, чтобы на мою ласку он мне ответил со сдержанностью детского превосходства:
«Мне некогда, мамочка, через полчаса уходит мой поезд». И прыгнул бы в бричку.
Мне некогда, отплыли мои корабли далечко, сказал молодой викинг своей невесте — и уже машут чайки вслед моим кораблям.
И он, не поцеловав ее, умчался. А в лесу выпал меж тем миндальный снег толокнянки, и лес был, как в венчальном уборе.
Я хочу, чтоб он часто забывал здороваться и прощаться.
Я лежу в постели, я больна, я жду его с нетерпением — чтобы он посидел около меня немного.
Долго ли я проживу? Я слабею быстро.
«Мама, представь себе, — я уезжаю на Шпицберген, мне кажется, я там напишу лучше мою поэму, чем на наших кротких озерах!»
«Уезжай! Если я умру раньше, чем ты вернешься, сумасшедший, напиши в этой смелой поэме про свою мать — свою мать!»
Таким я себе мечтаю его.
Сегодня были священные рощи над белыми песками, выросшие для молчания. Поднявшие тяжелые ветви в неподвижном воздухе.
