Евгений Евтушенко - Братская ГЭС

Есть обычай строителей,
                         древней Элладой завещанный:
если строишь ты дом,
                     то в особенно солнечный день
должен ты против солнца
                         поставить любимую женщину
и потом начинать,
                   первый камень кладя в ее тень.
И тогда этот дом не рассохнется
                                 и не развалится:
станут рушиться горы,
                         хрипя,
                                 а ему ничего,
и не будет в нем злобы,
                         нечестности,
                                     жадности,
                                                 зависти -
тень любимой твоей
                   охранит этот дом от всего!
Я не знаю, в чью тень
                       первый камень положен был
                                                в Братске когда-то,
но я вижу, строители,
                       только всмотрюсь,
как в ревущей плотине
                       скрываются тихо и свято
тени ваших Наташ,
                  ваших Зой,
                             ваших Зин
                                       и Марусь.
И вы знайте, строители, -
                            вел я нелегкую стройку
и в несолнечный день
                      моего бытия
положил этой сложной поэмы
                            неловкую первую строчку
в тень любимой моей,
                    словно в тень моей совести, я.
Тени наших любимых,
                     следите, чтоб мы не сдались
                                                  криводушию!
К неуюту зовите,
                 если опыт уютной неправды займем!
Отступать не давайте
                       в сражении
                                    за революцию!
Проступайте,
              светясь,
                            в глубине красноволных знамен!
И когда мы построим,
                      хотя это трудно, -
                                          Коммуну, -
нам не надо оркестров,
                        не надо речей и наград -
пусть, как добрые ангелы,
                            строго,
                                     тревожно
                                                и юно
тени наших любимых
                     ее
                          охранят!

«В плотине трещина!»
Ребята
       вздрагивают.
В машины встречные
ребята
        вскакивают.
Слова набатные
гудят
       по стройке.
Гитары
         с бантами
летят
       на койки.
Какие танцы,
кинокартина?!
Все,
     как повстанцы,
к тебе,
        плотина!
«В плотине трещина!»
Забыв о тосте,
мгновенно трезвые, -
со свадьбы
            гости.
Жених
       при бабочке,
злобясь на моду,
бежит,
        прибавивши,
как можно,
             ходу.
И, «шпильки» снявшая,
за ним на берег
невеста-сварщица -
босая,
        в белом.
Недавно сонные,
все -
       воедино,
чтобы спасенною
была
      плотина!
Живу -
       не ною,
но мне порою
тревожно
           так же,
как ночью тою.
Вот лжец растленно
с трибуны треплется.
Реви,
       сирена!
Тревога -
           трещина!
Пусть эта трещина
такая крохотная
и не зловещая,
а даже кроткая,
но не сворачивать
и не опаздывать!
Опасность вкрадчива.
Хитра опасность.
От грязи пошлой
рыдает женщина...
Скорей на помощь!
Тревога -
           трещина!
Поруган кто-то...
Проснитесь,
              дремлющие!
В машины -
            с лёта.
Тревога -
            трещина!

...И, вставши у подножья Братской ГЭС,
подумал я о Маяковском сразу,
как будто он костисто,
                         крупноглазо
в ее могучем облике воскрес.
Громадный,
            угловатый,
                        как плотина,
стоит он поперек любых неправд,
затруженно,
             клокочуще,
                          партийно
попискиванья
               грохотом поправ.
Я представляю,
                как бы он дубасил
всех прохиндеев
                  тяжестью строки
и как бы здесь,
                 тайгу шатая басом,
читал бы он
             строителям стихи.
К нему не подступиться
                         с меркой собственной,
но, ощущая боль и немоту,
могу представить все,
                         но Маяковского
в тридцать седьмом
                       представить не могу.
Что было б с ним,
                    когда б тот револьвер
не выстрелил?
                Когда б он жив остался?
Быть может, поразумнел!
                           Поправел?
Тому, что ненавидел,
                      все же сдался?
А может,
          он ушел бы мрачно в сторону,
молчал,
         зубами скрежеща,
                            вдали,
когда ночами где-то
                      в «черных воронах»
большевиков расстреливать везли?
Не верю!
          Несгибаемо,
                        тараняще
он встал бы и обрушил
                         вещий гром,
и, в мертвых ставший
                       «лучшим и талантливейшим»,
в живых -
           он был объявлен бы врагом.
Пусть до конца тот выстрел не разгадан,
в себя ли он стрелять нам дал пример?
Стреляет снова,
                  рокоча раскатом,
над веком
           вознесенный
                         револьвер -
тот револьвер,
                испытанный на прочность,
из прошлого,
              как будто с двух шагов,
стреляет в тупость,
                         в лицемерье,
                                       в пошлость:
в невыдуманных -
                 подлинных врагов.
Он учит против лжи,
                     все так же косной,
за дело революции стоять.
В нем нам оставил пули Маяковский,
чтобы стрелять,
                 стрелять,
                            стрелять,
                                       стрелять.

Бал,
     бал,
          бал,
               бал на Красной площади!
Бал в двенадцать баллов -
                            бал выпускников!
Бабушка, вы мечетесь,
                        бабушка, вы плачете, -
ваша внучка,
              бабушка,
                          уже без каблуков.
Платье где-то лопнуло,
бусы -
       в грязь,
и на место Лобное
внучка взобралась.
Где стоял ты,
              Стенька,
возле палача, -
абитуриентка
пляшет
       ча-ча-ча.
Бутылки из-под сидра,
                       гитары и транзисторы,
притопы и прихлопы
                      составили оркестр,
и пляшет площадь Красная,
                             трясется и присвистывает -
не то сошел антихрист,
                        не то Христос воскрес.
Бедные дружинники
глядят,
         дрожа,
как синенькие джинсики
дают
     дрозда.
Лысый с телехроники,
с ног чуть не валясь,
умоляет:
          «Родненькие,
родненькие,
              вальс!»
Но на просьбы робкие -
свист,
        свист,
и танцуют
            родненькие
твист,
       твист...
Бродит среди праздника,
словно нелюдим,
инженер из Братска
с ежиком седым.
Парни раззуденные
пляшут и поют,
Петьку в разбуденовке
в нем не узнают.
«Что,
       вам твист не нравится?»
«Нет,
       совсем не то, -
просто вспоминается
кое-что...»
Ни к чему агитки,
только видит он
и парней Магнитки,
и ее бетон.
...Пляшут парни на бетоне,
пляшут пять чубов хмельных.
Пляшут парни,
               наподобье
виноделов чумовых.
Пляшут звездные, лихие
разбуденовки парней
пляску детства индустрии,
пляску юности своей.
...Бал,
        бал,
              бал на Красной площади!
Бывший Петька смотрит из-под седины:
«Хоть и странно пляшете -
                          здоровы вы пляшете,
только не забудьте,
                     как плясали мы...»
Ты смеешься звонко,
девчушка под Брижитт,
ну, а где-то Сонька
неподвижная лежит.
...Что ты, Сонька, странно смолкла?
Что ты, Сонька, не встаешь?
Книжку тоненькую МОПРа
просадил бандитский нож...
Тот бетон, ребята,
                     мы для вас месили,
и за это самое
                мстили нам враги.
Не забудьте, «гвоздики»
                        или «мокасины»,
Сонькины разбитые сапоги...
Смена караула,
затихает смех.
Словно ветром сдуло
к Мавзолею всех.
Парни и девчата
глядят вперед,
как, шаги печатая,
караул идет.
Чистым будь, высоким,
молодое племя!..
Не простит вам Сонька,
не простит вам Ленин!
В бой зовет Коммуна!
Станьте из детей
сменой караула
у ленинских дверей!