Коллектив авторов - Поляна №3 (5), август 2013
… в сердце льстец всегда [3] отыщет уголок.
Аксиомы, как известно, в доказательствах не нуждаются, и дальнейший рассказ может показаться едва ли не искусственно «приделанным» к открывающей его сентенции. Л. С. Выготский в «Психологии искусства» утверждал даже, что « мораль , которая идет от Эзопа, Федра, Лафонтена, в сущности говоря, совершенно не совпадает с тем басенным рассказом, которому она предпослана у Крылова» [4] , и ссылается на свидетельство В.И. Водовозова, указывавшего на то, что «дети, читая эту басню, никак не могли согласиться с ее моралью». Последний обеспокоенно замечал в связи с этим: «Басня “Ворона и Лисица” изображает ловкость и изворотливость лисы, которая выманивает сыр у глупой вороны. Ее нравственная мысль – показать, как бывает наказан тот, кто поддается на льстивые слова, – урок очень практический и полезный неопытным людям. Но, с другой стороны, искусство льстеца здесь представлено так игриво, что нисколько не видно гнусности лжи. Лисица чуть ли не была права, обманывая ворону, которой вся вина состоит в одной ее глупости: плутовка забавляет вас своею хитростью, и вы не чувствуете к ней ни малейшего презрения. Здесь смех, возбуждаемый глупой вороной, в ином случае был бы не совсем нравствен. Если над ней посмеется ребенок, сам наклонный ко лжи и лукавству, то цель басни вряд ли будет достигнута» [5] .
В суждении известного педагога XIX века, пожалуй, можно уловить нотки сетований Загорецкого:
… ох! басни – смерть моя!
Насмешки вечные над львами! над орлами!
Кто что ни говори:
Хотя животные, а все-таки цари.
Знаменитая Ворона, что ни говори, – тоже «царь-птица», хоть и возведена в высокий сан лишь на словах! Разумеется, в намерения одного из родоначальников отечественной методики преподавания литературы ни в коей мере не входила идейная поддержка лгунишки и доносчика из грибоедовской комедии. Однако, следуя его логике, приходится заключить, что басня «Ворона и Лисица» потенциально вредна [6] : «дедушка Крылов», пришив мораль к басне «белыми нитками», допустил явный логический просчет и оказался не очень-то искусным автором. Такого рода просчеты, конечно, встречаются сплошь и рядом, скажем, в ученических сочинениях. Но к моменту создания «Вороны и Лисицы» Крылов был весьма искушенным литератором и давно вышел из школьного возраста. Могут возразить, мол, и на старуху бывает проруха, однако здесь явно не тот случай, поскольку речь идет не об однократной прижизненной публикации произведения (как, например, это имело место с «Горем от ума» А. С. Грибоедова), а о тексте, который поэт не только имел возможность редактировать, но и редактировал [7] . Стало быть, не заметить своего «промаха» Крылов не мог – на худой конец на него могли указать весьма пристрастные ценители и судьи – собратья по «цеху задорному». Только вот ведь какая штука: правка, которой подвергся текст, вовсе не коснулась вступительных строк. Более того: мораль крепко-накрепко спаяна с басенным рассказом рифмой миру//сыру, а это уже безусловный знак того, что поучение, содержащееся в зачине, для автора не менее важно, чем повествовательная часть. В силу этого решительно не могу согласиться с С. А. Фомичевым, считающим, что «басня <…> теряет четкость дидактической ориентации» [8] , – речь необходимо вести о том, что дидактизм Крылова напрочь лишен педантического схематизма. Гений последнего нашего баснописца переплавляет плоскую умозрительность в многогранную, глубокую мудрость. Вопрос только в том, насколько точно мы понимаем ее.
Что ж, пора заняться текстом. В первую очередь обратим внимание на неопределенно-личную форму сентенции: «Уж сколько раз твердили миру…». Бесчисленные моралисты бесконечное множество раз на протяжении двух с лишним тысячелетий внушали, «что лесть гнусна, вредна», однако относит ли себя к их числу наш баснописец? Ни утверждать, ни отрицать этого читатель не в состоянии, хотя сама неопределенность указания на действователей предполагает некоторую дистанцированность от них автора: он не собирается подвергать сомнению очевидную истину, однако именно в силу своей очевидности она не нуждается и в какой-либо дополнительной аргументации. Рассказчика, кажется, в гораздо большей степени интересует другое: в чем причины того, что истина «не работает» – не идет впрок? Заметим, что универсальность ее утверждается предельно обобщенно мыслимым адресатом: мир в данном случае означает не только род человеческий, но и едва ли не всю тварь Божию.
Заданная степень обобщения особенно заметна на фоне более ранних воплощений древнего сюжета. Но это вовсе не значит, что Крылов не учитывал опыта предшественников – скорее наоборот: он не пропустил ничего хоть сколько-нибудь ценного, зацепил своим приметливым глазом, образно говоря, каждое лыко, годное в его строку, приспособил – да так, что читателю с налету и не распознать, что в басне исконно крыловское, а что позаимствовано у «первопроходцев» темы [9] . К слову сказать, рифмой мир//сыр Крылов обязан своему ближайшему по времени предшественнику – графу Д. И. Хвостову, притчу которого «Ворона и сыр» (1802) завершает сентенция Лисицы:
Ворону хвалит мир,
Когда у ней случится сыр [10] .
Другое дело, что в крыловском тигле смысл был переплавлен на прямо противоположный: у Хвостова в качестве льстеца выступает весь мир, тогда как у Крылова мир оказывается жертвой корыстных и коварных лицемеров-втируш. И жертвой – увы! – отнюдь не невинной. Заметим, что вселенское, глобальное, обозначенное в первом стихе, неожиданно (впрочем, подобные «неожиданности» и отличают настоящего мастера от дилетанта и ремесленника) соотносится с, на первый взгляд, предельно ничтожной частичкой мироздания – уголком сердца, в который всегда сумеет втереться льстец. И не только соотнесено, но, пожалуй, и уравновешено. Не в этом ли уголке коренится причина того, что обличения, проповеди и увещания оказываются в конечном счете столь неэффективны? И не в него ли метит своей басней Крылов?
Не будем торопиться с выводами – обратим пока внимание на то, что о сердце первым заговорил отнюдь не он, а В. К. Тредиаковский: его Лиска, получив сыр, насмешливо резюмирует:
Всем ты добр, мой Ворон; только ты без сердца мех.
В. Н. Капленко справедливо считает, что «современному рядовому читателю… вовсе непонятно» выражение без сердца мех, означающее ‘шкурка без сердцевины, чучело’ [11] . Думаю, однако, суждение современного исследователя требует уточнения. Дело в том, что «Словарь Академии Российской» (далее – САР4) содержит любопытное и уж точно неизвестное современному читателю значение существительного сердце — ‘мысль, помышление’ [12] (соответственно и прилагательное безсердечный — ‘глупый’ [13] ). Таким образом, Тредиаковский имеет в виду глупость, незадачливость Ворона, попавшегося на удочку хитрой Лисицы. Собственно, первый перелагатель античного сюжета на русский язык шел вослед Эзопу и его публикаторам-переписчикам, сопровождавших текст басни примечанием: «Басня уместна против человека неразумного». Именно неразумность Ворона высмеивают – кто напрямую, как, скажем, Федр, Игнатий Диакон, Лафонтен и Херасков, а кто намеком, обиняком (Сумароков, Хвостов) – и другие предшественники Крылова [14] . Кажется, именно в этом ключе рассуждал и В. И. Водовозов: «…вся вина <Вороны> состоит в одной ее глупости », – а вслед за ним и Л. С. Выготский: «…ворона <…> изображена такой глупой, что у читателя создается впечатление совершенно обратное тому, которое подготовила мораль» [15] .
Но глупость, как известно, – не порок, а свойство, ее невозможно ни исправить, ни излечить, и в силу этого она сама по себе уже наказание [16] – что ж усугублять страдания убогого существа, издеваясь над ним и выставляя на всеобщее посмеяние! Не по-людски как-то: Ворону пожалеть бы, а мошенницу – к позорному столбу… Но – не получается! Потому что интуитивно мы понимаем, что крыловская Ворона наказана вовсе не за природную глупость – недаром же плачевный (для нее) финал в известном смысле можно квалифицировать как «горе от ума», то, что выражено пословицей «на всякого мудреца довольно простоты»: дураки не думают и именно этим отличаются от тех, кто разумом наделен, – наша же героиня позадумаласъ и… проворонила свой завтрак! Оказывается, крыловская Ворона – «с сердцем мех» во всех значениях слова сердце, т. е. не лишена ни чувствительности (на бесчувственную тварь никакая лесть не подействует!), ни ума. Во всяком случае Крылов не торопится, а точнее, не склонен обвинять свою героиню в глупости.
«На фоне естественных действий Вороны, ее желания позавтракать внутреннее действие призадумалась (sic!) выглядит комично, нелепо, – замечает в связи с этим В. Н. Капленко. – Содержание ее “дум” неизвестно и, должно быть, не стоит внимания» (курсив авт. – А. К) [17] . На мой взгляд, это заключение страдает излишней категоричностью, а потому едва ли может быть признано справедливым. В первую очередь замечу, что собраться вовсе не значит желать. Комичным и нелепым поведение героини выглядит в первую очередь потому, что завтрак требует целого ряда подготовительных «мероприятий»: для начала надо взгромоздиться на ель, затем собраться (вознамериться) позавтракать. Крылов, как сейчас сказали бы, дает эту картину в «режиме реального времени»:
