Роберт Рождественский - Мы совпали с тобой (сборник)

Ты все ехала и ехала,
Очень долго к нам ты ехала,
До границы ты доехала
И границу переехала.

Ты все ехала и ехала,
Ты в своей карете ехала,
По полям широким ехала,
По горам высоким ехала.

Ты все ехала и ехала,
Восемь речек переехала,
Мимо рощ дубовых ехала,
Мимо роз цветущих ехала.

Ты все ехала и ехала,
Город ты один проехала,
А потом другой проехала.
Поглядела и уехала.

Ты все ехала и ехала,
Чуть на камень не наехала.
А потом его объехала
И опять вперед поехала.

Ты все ехала и ехала,
Дождь пошел, а ты все ехала!
Он прошел, а ты все ехала.
Прямо по дороге ехала.

Ты все ехала и ехала,
Ехала и вот – приехала!
Как я рад, что ты приехала!
Как здоровье? Как доехала?

Все другие короли отвратительны
(принимать их приходилось мне порой).
Ну, а сам-то я – король восхитительный!
Замечательнейший все-таки я король!

Самочувствие мое не изменится,
все несчастия промчатся стороной.
До чего же я хорош – аж не верится!
Даже некого поставить рядом со мной!

Чувства подданных я в точности выражу, —
мне понятен их восторженный порыв:
я, во-первых, потрясающе выгляжу!
Еще лучше буду выглядеть, во-вторых!

И лично мне до крайности
приятна эта роль.
А больше всего мне нравится,
что именно я —
король!

Говорить со мной каждому лестно,
Людям нравится мудрая речь.
Без талантов нельзя королевству!
Я – талант. Меня надо беречь!

Меня надо лелеять и холить
Раза три или больше на дню.
И тогда я, собрав свою волю,
Обязательно стих сочиню!

В очень творческом ажиотаже
Нахожусь я в течение дня.
Так прекрасно пишу я, что даже
Сам король понимает меня.

Льется в душу легко и воздушно
Моя образно-яркая речь.
И меня обязательно нужно
Каждый день награждать и беречь!

Как-то шел сатана,
сатана скучал.
Он к солдатке одной постучал.
Говорит:
«Я тебе слова не скажу…»
Говорит:
«Просто так посижу…»
А солдатка жила много лет одна…
Отдохнул у нее сатана.
Через год на печи ложками звенят
может – пять,
может – семь
сатанят.
Полсела сатанят
скоро набралось.
У меня между тем
есть вопрос:
виновата ли в чем
мужняя жена? —
В ней с рожденья сидит
сатана!..

К дорогуше своей
я б пришел давно,
да стоит на пути
черт Махно.
И пока я хожу-езжу
на войне,
ты, Маруся,
не верь
сатане!

У подъезда моего родного дома
(дом хороший,
там – кино наискосок)
мне однажды повстречался
мой знакомый,
добродушный
любознательный щенок.
– Объясни ты мне, —
сказал он, чуть не плача, —
понимаешь,
я давно ищу ответ:
почему бывают
холода собачьи,
а кошачьих холодов
на свете нет?..
Это кошки и коты
из теплых комнат
перед тем, как поутру на лапы встать,
говорят, что за окном —
собачий холод,
чтобы сразу всех собак
оклеветать!..
Я обнял щенка
и так ему ответил:
– Не грусти, приятель,
это – не беда.
Ведь зато
собачий вальс играют дети,
а кошачьего
не будет
никогда!

Загремели свадьбы,
застонали проводы.
Перепутались и праздники и плачи…
Строки нотные стоят
колючей проволокой.
Я бы музыку записывал
иначе.
Я бы музыку писал,
на клевер падая.
Мне бы нравилась
поющая работа.
Я бы музыку писал
на строчках пахоты.
На ладошке
годовалого ребенка.
Засыпал и просыпался.
Ел не досыта.
Растворился б
в неожиданных мотивах.
Я бы музыку писал
на струйках дождика.
Или лучше —
на летящих паутинках.
Я бы музыку ловил
в озерах ласковых.
Я бы пил ее,
как пьют хмельное зелье.
Я бы музыку писал
на крыльях ласточек.
Я бы музыку писал
на шкуре зебры.
Я бы музыку творил,
кричал и мучился!
Я б искал ее
возвышенно и жадно…

Но уже сочинена
такая музыка.
Если ты ее не слышишь —
очень жалко.

Гитара ахала,
подрагивала,
тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали:
«Техника!..»
Неэрудиты выражались проще:
«Сила!..»
А я надоедал:
– Играй, играй, наигрывай!
Играй что хочешь.
Что угодно.
Что попало…
Из тучи вылупился дождь
такой наивный,
как будто в мире до него
дождей
не падало…
Играй, играй!
Деревья тонут в странном лепете…
Играй,
наигрывай!..
Оставь глаза открытыми.
На дальней речке
стартовали гуси-лебеди —
и вот, смотри, летят,
летят и машут крыльями…
Играй, играй!..
Сейчас в большом
нелегком городе
есть женщина
высокая, надменная.
Она, наверное,
перебирает горести,
как ты перебираешь струны.
Медленно…
Она все просит
написать ей что-то нежное.
А если я в ответ смеюсь —
не обижается.
Сейчас выходит за порог.
А рядом —
нет меня.
Я очень без нее устал.
Играй, пожалуйста…

Гитара ахала.
Брала аккорды трудные,
она грозила непонятною истомою…
И все,
кто рядом с ней сидели,
были струнами.
А я был —
как это ни странно —
самой тоненькой.

За тобой
через года
иду
не колеблясь.
Если ты —
провода,
Я —
троллейбус.
Ухвачусь за провода
руками долгими,
буду жить
всегда-всегда
твоими токами.
Слышу я:
«Откажись!
Пойми
разумом:
неужели это жизнь —
быть привязанным?!
Неужели в этом есть
своя логика?!
Ой, гляди —
надоест!
Будет плохо».
Ладно!
Пусть свое
гнут —
врут расцвеченно.
С ними я
на пять минут,
с тобой —
вечно!
Ты —
мой ветер и цепи,
сила и слабость.
Мне в тебе,
будто в церкви,
страшно и сладко.
Ты —
неоткрытые моря,
мысли тайные.
Ты —
дорога моя,
давняя,
дальняя.
Вдруг —
ведешь меня
в леса!
Вдруг —
в Сахары!
Вот бросаешь,
тряся,
на ухабы!
Как ребенок, смешишь.
Злишь, как пытка…

Интересно мне
жить.
Любопытно!

Тот самый луч,
который
твоих коснется рук,
покинув мыс Китовый,
опишет полукруг.
И в море не утонет.
Пушист и невесом,
он был в моих ладонях
застенчивым птенцом…

Он замелькает вскоре
над рябью свежих луж.
Сквозь облако тугое
пройдет тончайший луч.
И облако,
как сердце,
пронзенное стрелой,
забыто и рассеянно повиснет над страной…
На запахи грибные
прольется луч из тьмы.
И за лучом
печные
потянутся дымы.
Он высветит,
с разбега
запутавшись в звонке,
скелет велосипеда
на пыльном чердаке.
Смахнет росу
с тычинки
ленивого цветка.
В больших глазах волчицы
застынет, как тоска.
Упав на лес полого,
пожухлый лист пронзит.
Перечеркнет болото.
По насту заскользит.
На половицы в доме
он хлынет, как обвал…

Я пил его с ладони.
Пил,
словно целовал…

Покинул
мыс Китовый,
как песня для двоих, —
тот самый луч,
который
коснется губ твоих.