Омар Хайям - Другой Хайям
В книге Размышления Идрис Шах приводит миниатюрную притчу:
«У меня всегда есть свобода выбора, – сказала овца, – могу щипать, но могу и грызть»[35].
Это, разумеется, свобода выбора для овцы. Когда же Хайям говорит: «Все, что грядущее тебе готовит, уже очерчено решительной рукой», он отнюдь не имеет в виду, что мы – марионетки некой данной сверху судьбы.
Суфии порой доводили идею до абсурда с тем, чтобы вывести мышление из тупика однозначности. Семьдесят восьмой катрен, продолжающий тему предыдущего (семьдесят седьмого), дополняет и разъясняет его:
78 Еще вчера твое сегодня было решено
без твоего согласья и участья,
чтоб снять с тебя ярмо пустых желаний,
которые взлелеял ты давно.
Так радуйся, что не твоим стараньем,
без глупых просьб и жалкого нытья
твое грядущее подробно расписали
в анналах сокровенных бытия.
В этом стихотворении Хайям предлагает рассмотреть внешнюю и внутреннюю свободу как два противоположных полюса, которые совместно формируют ценность человеческого существования. Современные люди в большинстве своем понимают свободу как возможность удовлетворения своих желаний и пытаются убрать с пути все, что этому мешает. При этом подразумеваются не только насущные потребности (еда, выживание, секс и т. д.), но и творчество, самореализация и другие, более тонкие желания, удовлетворение которых должно было бы сделать нас счастливыми. Сегодня существует огромный арсенал инструментов для достижения личной свободы: информация, деньги, власть, образование, средства связи и передвижения, относительно либеральное устройство общества, медицина, способная успешно бороться со многими болезнями, продлевать жизнь и омолаживать организм. Казалось бы, мы на верном пути, но тут оказывается, что в нашем внутреннем мире существует не меньше ограничений, чем во внешнем, и их необходимо преодолеть, чтобы стать по-настоящему свободными. В поисках выхода, мы начинаем осознавать, что желания могут как привести нас к свободе, так и продать в рабство. Исходя из этого понимания, мы готовы какими-то желаниями пожертвовать ради исполнения других, кажущихся нам более важными или перспективными.
При этом культура и общество на определенные желания накладывают табу, другие поощряют. Некоторые желания входят в моду, на другие мода проходит, а есть еще такие, которые расцениваются как непрактичные или инфантильные. Нас учат оценивать желания с точки зрения морали и деловитого «здравомыслия», но почти никто не задумывается о том, откуда берутся желания.
В этом и состоит корень всей проблемы: желания, которые насаждаются извне, – воспитанием, пропагандой, жадностью или страхом – нельзя считать собственными, даже если это желание добра, всеобщего блага или духовного просветления. В погоне за удовлетворением таких желаний человек ничего не достигает для себя самого, поскольку они, по сути, чужие. Такие «пустые желания», как их называет Хайям, делают человеческое существо зависимым от внешнего успеха, развивают в нем хроническую неудовлетворенность и плодят еще больше суррогатных желаний. Ни о какой свободе в этих обстоятельствах говорить не приходится, потому что человек становится рабом стимулов извне, его кругозор сужается, и он перестает распознавать ситуации, которые наилучшим образом могли бы ему послужить.
Однако, существуют и другие желания, идущие от внутренней сути, то есть собственные желания человека, способные сделать его более свободным в обоих мирах – внутреннем и внешнем. Эти желания трудно различить и описать. Все, что можно о них сказать, так это то, что они не навязаны социумом и никак не обусловлены компенсаторными мотивами. Чтобы их услышать и осознать, необходимо приглушить назойливые мольбы и причитания имитированных желаний. Когда человек по-настоящему знает, чего он желает, удовлетворить это желание не составляет большого труда, прежде всего потому, что никакие другие побуждения его больше не отвлекают.
Опыт многих людей подтверждает, что в экстремальных условиях почти полного отсутствия внешнего выбора – в неволе, в стесненном материальном положении или в болезни – иногда удается значительно расширить диапазон внутренней свободы, и это происходит потому что человеку удается снять с себя «ярмо пустых желаний», питаемых навязчивым стремлением любой ценой преуспевать или быть как все. В результате подобного вынужденного раскрепощения он открывает для себя новые горизонты, что уже само по себе может изменить его жизнь. Например, он постигает, что внутренняя свобода связана со способностью управлять своей реакцией на события внутреннего и внешнего характера, необусловленно рассматривать вещи с разных точек зрения, подвергать вопросу любую данность и любое чувство, произвольно вовлекать и отстранять внимание, поскольку именно внимание хранит ключи к нашей свободе.
Таким образом, в семьдесят восьмом катрене выражена на первый взгляд довольно парадоксальная идея: отсутствие выбора, или свобода от выбора внешних обстоятельств может освободить наше мышление и чувства от власти обусловленных желаний.
Слоистый пирог времени
Тема времени занимает в поэзии Хайяма важнейшее место. Взаимодействие прошлого, настоящего и будущего – трех условных измерений – отражено во многих образах и метафорах поэта, например, в таком катрене:
37 Кувшин сей много тысяч лет назад
печально исполнял любви напевы,
подобно мне, преследовал мечту,
прекрасным обликом сраженный.
А эта ручка расписная была рукой юнца
и грациозно обвивала шею девы,
которую так трепетно ласкал
сосуд влюбленный.
Это стихотворение, при небольшом усилии воображения, раскрывает фрактальную структуру времени: постигая, что кувшин был в прошлом влюбленным юношей, который, в свою очередь, уже тогда был кувшином – сосудом любви, поэт устанавливает свою собственную истинную протяженность в многомерном узоре времени. В этом смысле кувшин ему служит зеркалом.
Таким образом, в настоящем моменте содержится все время во всей его совокупности. Вещество времени можно уподобить «слоистому пирогу»: все, что было, есть и будет, заключено в каждом его кусочке. Но понять вкус пирога можно только при наличии определенных рецепторов и культивируя соответствующий вкус. Пока человек не способен ощутить внутреннего объема и вкуса времени, он остается просто трехмерной проекцией, отрезанной от многих дополнительных измерений собственного существования.
72 Унылый склеп,
в котором пребываем мы в смятенье, —
не что иное как волшебный балаган,
где на экране пляшут тени.
Здесь лампой солнца освещает Бог
идущее на сцене представленье:
безликие чужие силуэты
разыгрывают лживые сюжеты.
Ранние материалисты верили в то, что Вселенная сама себя бесконечно воспроизводит, являясь самодостаточной системой, которая не нуждается в Создателе или в каком-то другом запредельном факторе. Современная наука, однако, отказалась от идеи дурной бесконечности, когда было установлено, что вселенная, как и всё, что в ней находится, имеет свой возраст и движется от начала к концу, который должен когда-нибудь случиться, но еще непонятно, каким образом и в результате чего. С момента этого открытия, наука, можно сказать, начала возвращать Бога назад во Вселенную. Коль скоро мы установили, что Вселенная имеет начало и конец, мы вынуждены снова задаться древними вопросами: что было до начала, почему все началось, что будет после конца?
Существование вечности как высшей, божественной реальности можно постулировать на том основании, что время-пространство-энергия-вещество, как причинно-следственная структура, не могла бы сама по себе возникнуть без предшествующей причины, которая по необходимости должна относиться к совершенно иному порядку вещей – и с точки зрения метафизики, и с точки зрения современной науки.
Согласно теории Большого взрыва, вся огромная, но отнюдь не бесконечная, вселенная «как бы случилась» в некий «изначальный момент», когда «бесконечно малая частица бесконечно большой плотности», настолько большой, что в ней содержалась вся материя, образовавшая затем вселенную, «как бы внезапно» «взорвалась». Это и стало первым
«событием», положившим «начало» времени и пространству, так же как всему звездному миру.
По количеству закавыченных слов, которые должны в этом кратком утверждении пониматься не так как обычно, и даже вопреки своему номинальному смыслу, мы можем увидеть, что наш повседневный язык, скорее предрасположенный к метафизике, очень плохо служит ученым, когда они прибегают к нему, чтобы описать научную модель мира, свободную от метафизических предрассудков.
