Алесь Рязанов - верлибры
* * *
Дорога и деревня – основные образы белорусской литературы. Но если раньше дорога впадала в деревню, то теперь скорее наоборот: деревня впадает в дорогу.
* * *
Логика не убеждает. Она как линза: если хочешь, можно с ее помощью увидеть вещи крупнее, чем на самом деле, если хочешь – мельче.
* * *
Один известный филолог убеждал: в русской поэзии был «громкий» период и был «тихий», и в польской поэзии были свои периоды, «измы», и во французской, и только у нас, в белорусской поэзии, ничего такого не было, она всегда была правильная…
Однако «правильной» поэзии не бывает. Правильное – не что иное, как шаблон, схема, чистописание, то, чего не бывает. А то, что бывает, не вписывается в существующий распорядок, нарушается. Но – оно голос, взгляд, явление… Белорусская поэзия, как и всякая иная, значительна как раз своими «неправильностями», амплитудами, «измами».
Река течет «измами», кардиограмма пульсирует «измами», мысль также воплощается «измами». Только канал гордится своей прямолинейностью. Однако он не органичное явление, а проекция прямолинейного мышления.
* * *
Наше наследие все еще существует само по себе, не освещенное нашим всеобщим вниманием и пониманием. Мы вроде бы знаем, где что лежит, что у нас есть, но это не та ступень знания, которая становится фактом и фактором сознания.
Перечитывал Богушевича и снова ощутил в нем те глубины и смыслы, которые все еще остаются непрочитанными. Подумалось: вот если бы вдруг литераторы и литературоведы, все, кто умеет читать, писать, думать, высказались о нем (и об иных наших предшественниках) – хотя бы на одну страничку, на полстранички, одним-двумя предложениями, – такая «антология» стала бы явлением нашей культурной жизни.
Неоформленное, незаписанное, не скрепленное взаимодействием имеет склонность рассеиваться, исчезать, рассыпаться.
Наследие не в прошлом, а из прошлого: оно – вектор, который показывает дорогу, оно – облик очеловеченного времени.
* * *
Для искусства не существует молодых, как не существует зрелых или старых. В нем иные соотношения, иные категории – эстетические, а не демографические.
* * *
Был такой садовый эксперимент, когда через срезы суков в ствол яблони изо дня в день нагнетали синюю воду, – яблоки на ней со временем окрашивались в синий цвет.
* * *
В произведении должно быть острие. Без острия произведение – сломанная иголка, и мир для него закрыт, непроницаем.
* * *
Чтобы явление стало понятным, оно должно выйти из своих границ. Только выходя на территорию формы, содержание открывается для понимания.
* * *
Душа, о которой Янка Брыль сказал, что она не путешественница, определяется, пожалуй, с помощью только отрицательной частицы. Ее стихия – интуиция, а не рацио. Она принципиально ничего не «умеет» и полнее всего реализуется тогда, когда она ни к чему не принуждается и ничем заранее не программируется. Когда же она начинает «уметь», тогда нарушаются основы культуры: творчество превращается в ремесло, художники – в челядь, искусство – в службу.
* * *
Литература о войне, о деревне, об учителях или инженерах… Всем «о» присущ модус минувшего. И когда произведение не преодолело темы, оно еще немое, беспомощное.
* * *
Заветной целью искусства во все времена были не новые произведения, а новый человек. Когда эта цель терялась, искусство мельчало, «залитературивалось», становилось умением – суммой приемов и навыков.
Искусство Возрождения потому и возвышается на целую голову над другими эпохами, что голова эта принадлежала новому человеку.
* * *
Кроме общего ритма-размера, в стихе существуют и придают ему особый вид микроритмы – голоса слов, которые его «населяют».
Ритму, который не слышит этих голосов, слова ничего не сумеют сказать.
* * *
Критика – лоцман, и если она комплиментарная, то «корабль», который ей доверяет, перестает ориентироваться в пространстве, перестает понимать, кто он и где он.
* * *
Стих рождается не из властного «хочу», а из беззащитного «хочется».
* * *
Художнику не надо объявлять, к какой партии он принадлежит, за какие идеи сражается. Эти декларации, рассчитанные на казенное внимание, преодолевает в первую очередь само искусство. По своей природе оно – поединок с человеком за человека. Только тогда, когда оно уклоняется от этой роли, оно ощущает потребность в декларациях и объявлениях, куда оно и какое оно.
Художник, говоря фигурально, всегда бульший роялист, чем король, и бульший католик, чем папа римский.
* * *
В национальном зреют зерна космического, и благодаря этим зернам оно открывается и говорит миру – становится интернациональным.
Национальное и интернациональное соотносятся между собою, как явление и проявление. Бессмысленно их противопоставлять и замыкать друг на друге – они не две разные данности, а единый процесс, в котором национальное реализует свою внутреннюю перспективу – космическое.
Национальное – консервативное, но эта консервативность почвы и материнского лона, та консервативность, которая сохраняет и сберегает будущее. И тот, кто, намереваясь возможно быстрей приблизить будущее, разрушает национальное, разрушает тем самым и будущее.
Чем больше в национальном космического, тем больше в нем именно национального. И таким образом – интернационального.
* * *
В основании самых сложных искусствоведческих концепций лежит обычное интуитивное ощущение: нравится – не нравится.
* * *
То, чем так богат человек и сама жизнь – несовершенство, – необходимое и незаменимое условие эволюции. Это оно одерживает победы, принуждая человека двигаться вперед. Самая большая задержка на дороге эволюции – посчитать себя совершенным, выключиться из процесса.
В одной мудрой народной сказке замок, построенный за одну ночь героем – или, точнее, за героя – чтобы быть настоящим в глазах «экзаменатора», должен быть немного несовершенным – иметь одно кривое окошко.
Несовершенство – окошко в будущее.
* * *
В человеке соединяются и взаимодействуют два принципа, два начала – дух и плоть, сознание и бытие, огонь и дерево.
Тот, кто, намереваясь продолжить свою жизнь, гасит огонь, гасит также и дерево: и одно дерево – нет человека, и один огонь – нет человека. Он, пользуясь строчкой из давнего стихотворения Алеся Навроцкого, – «любовь дерева и огня»2.
* * *
Несколько «параллельных» линий на давнюю тему – авангард и традиция.
Традиционное ведет диалог с тем, что уже давно было, – со сферой известного. Авангардное – со сферой неизвестного, с тем, что может быть.
Традиционное пользуется сформулированными правилами и приемами, авангардное формулирует их.
Традиционное считает, что оно знает, что такое искусство, и отождествляет произведения искусства с самим искусством. Авангардное так не считает и так не делает.
Традиционное – творит качество количества, авангардное – количество качества.
* * *
Сфера поэта – не сфера слова, где уверенно ощущают себя ораторы и стихотворцы, а сфера, где слово еще не затвердело в значении и представляет первичную материю, подобную магме.
Поэт не владеет словом, ему не нравится владеть и командовать тем, что уже и так взято в плен предметной действительностью, он стремится, как сказал Владимир Жилка – возможно, самый высокий белорусский поэт, – «за рубеж человеческого слова», чтобы вызволить слово из оболочки затверделости и засвидетельствовать им, что есть еще Свобода и Красота.
* * *
В отличие от автора, у творца нет биографии.
* * *
Когда искусство – искусство, тогда оно и политика, когда искусство – политика, тогда оно перестает быть и политикой, и искусством.
* * *
Когда Христа тянут, как одеяло, на себя, доказывая, что их вера самая правильная, он – прошедшее. Когда тянутся к нему – он будущее. Таким образом, верующие и вероисповедания сами оказываются или в прошлом, или в будущем.
* * *
Если политика – искусство возможного, то само искусство – искусство невозможного.
* * *
Образ как стекло в окне: если прозрачное – не замечается, если замечается – не прозрачное. В искусстве основное не сам образ, а его способность быть прозрачным, пропускать сквозь себя то, чем он сам не является, быть «сквозь-образом».
* * *
Человек мыслит той своей ипостасью, которая и сама еще созидается. Поэтому и возможно, поэтому имеет смысл творчество, что вместе с созидаемым произведением созидается еще одно – сам творец.
