Михаил Светлов - Стихотворения и поэмы

Барабана тугой удар
Будит утренние туманы, —
Это скачет Жанна д’Арк
К осажденному Орлеану.

Двух бокалов влюбленный звон
Тушит музыка менуэта, —
Это празднует Трианон День
Марии-Антуанетты.

В двадцать пять небольших свечей
Электрическая лампадка, —
Ты склонилась, сестры родней,
Над исписанною тетрадкой…

Громкий колокол с гулом труб
Начинают «святое» дело:
Жанна д’Арк отдает костру
Молодое тугое тело.

Палача не охватит дрожь
(Кровь людей не меняет цвета), —
Гильотины веселый нож
Ищет шею Антуанетты.

Ночь за звезды ушла, а ты
Не устала, — под переплетом
Так покорно легли листы
Завоеванного зачета.

Ляг, укройся, и сон придет,
Не томися минуты лишней.
Видишь: звезды, сойдя с высот,
По домам разошлись неслышно.

Ветер форточку отворил,
Не задев остального зданья,
Он хотел разглядеть твои
Подошедшие воспоминанья.

Наши девушки, ремешком
Подпоясывая шинели,
С песней падали под ножом,
На высоких кострах горели.

Так же колокол ровно бил,
Затихая у барабана…
В каждом братстве больших могил
Похоронена наша Жанна.

Мягким голосом сон зовет.
Ты откликнулась, ты уснула.
Платье серенькое твое
Неподвижно на спинке стула.

Без десяти минут семь
Медный всадник вздрогнул и ожил,
Сошел с коня, по-прежнему нем,
И молча стал приставать к прохожим.
Он будто спрашивал:
                                чья это смерть
Одела в траур людей и здания,
Что даже его привычную медь
Сегодня весь день раздирали рыдания?

Никто ничего ему не ответил:
Их много — людей, он один на свете.

Спали, когда он пришел с прогулки,
Свернувшись котятами, переулки.
Спиной к Петру, лицом к Неве
Стоял курчавый человек.

Ночь размышляла, к нему подползая:
Можно его обнимать иль нельзя ей.
Звездами был Ленинград осыпан,
И губы Петра отворились со скрипом:

«Застонет моряк, если вот-вот утонет,
И самый бесстрашный застонет в беде.
Мне стон их понятен, но мною не понят
Сегодняшней скорбью отмеченный день.

Кто это смолк, но всё еще слышим?
Он выше меня? И на много ли выше?»

Человек молчал, и ночь молчала…
Сдавлена под тяжестью металла,
Бровь Петра чуть-чуть затрепетала.

«Ведь оплакивала не меня же
Вся моя родимая земля.
Я не умирал сегодня. Я
В этот день не простудился даже.

Только слышал я сквозь медный сон:
Чьей-то смертью город поражен».
Обернулся медленным движеньем
Человек и молвил:
                              «Умер Ленин!»

Темный отдаленный форт
Слышал, как затрясся Петр,
Даже конь, недоуменьем сбитый,
Опустил одно копыто.

Еле слышно к уху донеслось:
«Объясни мне, что ты произнес,
Для народа моего родного
Где ты выкопал такое слово?
Кто он и какого чина?

Вероятно, маленький мужчина.
Трезвенник! Его бы зашатало
От одного Петровского бокала!

Выросший ребенок — город мой,
Для Руси моей удобный дом,
Ты обрадовался, что пришел другой,
Он ушел, и ты грустишь о нем.

Год за годом по Неве уплыл,
Ты меня еще не навестил,—
В день ли смерти, в день ли именин
Я стою по-прежнему один.

Никто не пришел, никого нет.
Только сегодня часов в пять
Явился какой-то худой поэт,
Проторчал два часа и пошел спать.

И больше он сюда не придет,
Он не покажется, сукин сын.
Ему ведь известно, что я — Петр,
Великий плотник моей Руси.

Русь родная, ты забыла
Четкий шаг твоих потешных,
Без разбору тратишь силы
Не для русских, для нездешних.

Ах, я помню: ты боролась,
Не давалась нипочем
Расчесать немытый волос
Заграничным гребешком.

И теперь вот год за годом
Уплывают, и я знаю:
Острижешь России бороду,
У нее растет другая.

Как же мог уйти с победою
Тот, что смолк в моей стране,
Если он не мог как следует
Даже ездить на коне?

Всю премудрость книг богатых
Он в Россию натаскал,
Как учил его когда-то
Бородатый немец Карл.

Но моей славянской расе
Не звенеть немецким звоном,—
Сколько б дерево ни красить,
Будет дерево зеленым.

Русский утром встанет рано,
Будет снег с крыльца счищать,
В полдень он напьется пьяным,
Ночью шумно ляжет спать,

Утром он проснется рано
И посмотрит — есть ли снег;
Если есть, напьется пьяным,
Если нет — запьет вдвойне.

Утром он проснется рано,
Ночью снова будет пьяным».

Около семи утра
Смолкла речь уставшего Петра.
Сквозь молочный свет была видна
Всадника позеленевшая спина.

Медленно и величаво,
Чуть картавя, отвечал курчавый.
Видно было, как его слова
Схватывает Нева,
Слышно было, как, ломая лед,
Хочет прокарабкаться вперед.

«Ай, Петр, Петр!
Человек кричит, когда ему больно.
Зверь рычит, не найдя берлогу,
А Медный всадник сидит недовольный,
Что его никто никогда не трогал.
Стонет моряк, если вот-вот утонет,
Стонет поэт, если в стужу пальто нет,
Но ты-то чего здесь развел сентименты
Последнего Медного Интеллигента!

Ты в двадцать четвертом здесь правил конем,
Как в двадцать третьем и в двадцать втором,
А мы в это время у гроба стояли,
Как статуи чьей-то огромной печали.

             Ты еще не видел, чтобы
             Рядом горевавшая у гроба,
             С человеком чувствуя разлуку,
             Тень его вздымала руку.

             Русь большая плакала во мгле…
             Человек последний на земле
             Так еще, наверно, зарыдает,
             Меркнущее солнце провожая.

Но мы знаем: если землю вдруг
Схватит вулканический испуг,
Память о Владимире лелея,
Хаос не разрушит мавзолея.

Но мы знаем: мертвый Ленин рад,
Что назвали город — Ленинград,
Чуем: вместе с нами Ленин, рядом
Над оледенелым Ленинградом.

Пароход придет из-за границы,
Чтобы мудростью его напиться,
Быстрыми и жадными словами
Побеседовать с его учениками.

Видишь, в гавани торговый флот
Русскую воду пьет…

Ай, Петр, Петр!
Если б знал ты, хмур и одинок,
Как России трудно без него, —
Смерти, догоняющей его,
Ты б коня направил поперек.

Ты б услышал, как, звуча в мученье,
Эхо, отскочив от молотка,
Над склоненной скорбью мужика
Трижды простонало:
                                  — Ленин!

И, шагая по его еще
Свежему дымящемуся следу,
Больше, чем свое плечо,
Чувствуем плечо соседа.

Видишь, как нагнулась тьма
Слушать шаг идущих тысяч…
Это строят новые дома —
Терема плененных электричеств.

Как знамена вскидывая искры,
Взволнованный Волхов гудит…
Петр!
Это только присказка,
Сказка еще впереди».

Тяжкий полуденный зной
Встал над восставшей страной;
Кровью песок обагрив,
Движется раненый риф.

К вечеру солнце зайдет,
Двинутся рифы вперед,
Словно густые пласты
Спрятанной темноты.

Вышли проклятые сроки;
Жаждой свободы томим,
К освобожденью Марокко
Выведет Абд эль Керим.

Годы тяжелого груза
Выросли в каменный пласт.
Кто подчинится французам,
Волю испанцам продаст.

Горло до боли сжала
Вражеская ладонь.
Рифы не любят жалоб,
Рифы полюбят огонь.

Пальмы верхушки нагнули,
Кровью встревожен песок.
В ночь восьмого июля
Рифы назначили срок.

Пальмы верхушки нагнули,
Словно завидя самум.
В ночь восьмого июля
Рифы возьмут Уэндсмун.

Ночь никогда доселе
Черной такой не была.
В черную ночь под шрапнелью
Черные шли тела.

Прошлую ночь отступили,
Кровью песок обагрив.
В жаркий песок, как в могилу,
Лег не один риф.

Ночь. Выручай сегодня!
Видишь, навстречу тебе
Голову каждый поднял
И отдает борьбе.

Движемся новым походом.
Но, подчиняясь свинцу.
Черным полкам не отдал
Крепость свою француз.

И, обнажая раны,
Пушкам наперевес
Грозные аэропланы
Молча сошли с небес.

Пусть проиграли сраженье —
Мертвые снова зовут.
Первые пораженья
К новым победам ведут.

Скоро настанут сроки,
И разнесет призыв
В освобожденном Марокко
Освобожденный риф.