Евгений Евтушенко - Евгений Евтушенко. Все стихи

Не надо…
         Всё призрачно —
                        и тёмных окон матовость,
и алый снег за стоп-сигналами машин.
Не надо…
         Всё призрачно,
                     как сквер туманный мартовский,
где нет ни женщин, ни мужчин —
                        лишь тени женщин и мужчин.
Не надо…
         Стою у дерева,
                     молчу и не обманываю,
гляжу, как сдвоенные светят фонари,
и тихо трогаю рукой,
                 но не обламываю
сосульку тоненькую с веточкой внутри.
Не надо…
         Пусть в бултыхающемся заспанном трамваишке
с Москвой,
         качающейся мертвенно в окне,
ты,
  подперев щеку рукою в детской варежке,
со злостью женской вспоминаешь обо мне.
Не надо…
        Ты станешь женщиной,
                        усталой, умной женщиной,
по слову доброму и ласке голодна,
и будет март,
           и будет мальчик, что-то шепчущий,
и будет горестно кружиться голова.
Не надо…
         Пусть это стоит, как и мне, недёшево,
с ним не ходи вдвоём по мартовскому льду,
ему на плечи свои руки ненадёжные
ты не клади,
         как я сегодня не кладу.
Не надо…
       Не верь, как я не верю,
                            призрачному городу,
не то,
   очнувшись, ужаснёшся пустырю.
Скажи: «Не надо!»,
              опустивши низко голову,
как я тебе сейчас
               «Не надо…»
                     говорю.

Не писал тебе я писем,
но не выдержал — пишу.
От тебя я стал зависим
и свободы не прошу.

Меня сделали счастливым
от негаданной любви
твои серые с отливом,
непонятные твои.

Может, этого не надо —
что-то следует блюсти.
Может, будешь ты не рада —
так, пожалуйста, прости.

Но такое уж тут солнце,
что с собой попробуй сладь!
Но такие уж тут сосны,
что в письме хочу послать.

…Я живу в Бакуриани.
Сладко щурюсь после сна.
Над горами, бугорками
вышина и тишина.

«МАЗы» буйволов шугают.
Пахнет дымом… День настал,
и по улицам шагают
горнолыжники на старт.

Полюбил я их привычки,
блеск живых и добрых глаз,
и ту дружбу, что превыше
всех о дружбе громких фраз,

и отлив их щек цыганских,
и шершавость смуглых рук,
и ботинок великанских
полнокровный, крупный стук.

Понимаю я их нервность —
плохо в лыжном их дому.
Понимаю я их нежность —
нежность к делу своему,

грубоватую их жесткость,
если кто-то не о том,
и застенчивую женскость
в чем-то очень дорогом.

Вот приходят они с трассы,
в душ, усталые, идут,
и себя, бывает, странно
победители ведут.

Кто-то, хмурый, ходит грузно
ногу парень повредил,
ну и выигравший грустен —
видно, слабо победил…

Это мне понятно, ибо
часто, будто нездоров,
я не выглядел счастливо
после громких вечеров.

Кто-то, ласково подъехав,
мне нашептывал слова,
что еще одна победа…
А победа-то — слаба!

…Ты прости — разговорился.
Не могу не говорить
так, как будто раскурился,
только здесь нельзя курить.

Ты — мое, Бакуриани.
Так случилось уж в судьбе.
Мои грусть и гореванье
растворяются в тебе.

Я люблю тебя за гордость,
словно тайную жену,
за твою высокогорность,
вышину и тишину.

Спит динамовская база.
Чем-то вечным дышит даль.
Кто-то всхрапывает басом —
снится, видимо, медаль.

Выхожу я за ворота.
Я ловлю губами снег.
Что же это за морока —
спать не может человек!

Я на снег летящий дую,
направление даю.
Потихонечку колдую,
дую в сторону твою.

Снег, наверно, полетел бы,
да не может он лететь!
На тебя я поглядел бы,
да не следует глядеть!

Это вроде и обидно,
только что в обиде быть!
Мне не надо быть любимым
мне достаточно любить.

И, любя тебя без краю,
в этом крошечном краю
я тебя благословляю
и за все благодарю.

Не понимать друг друга страшно —
не понимать и обнимать,
и все же, как это ни странно,
но так же страшно, так же страшно
во всем друг друга понимать.

Тем и другим себя мы раним.
И, наделен познаньем ранним,
я душу нежную твою
не оскорблю непониманьем
и пониманьем не убью.

Не понимаю,
      что со мною сталось?
Усталость, может, —
            может, и усталость.
Расстраиваюсь быстро
                  и грустнею,
когда краснеть бы нечего —
                        краснею.
А вот со мной недавно было в ГУМе,
да, в ГУМе,
      в мерном рокоте
                  и гуле.
Там продавщица с завитками хилыми
руками неумелыми и милыми
мне шею обернула сантиметром.
Я раньше был несклонен к сантиментам,
а тут гляжу,
         и сердце болью сжалось,
и жалость,
      понимаете вы,
                  жалость
к ее усталым чистеньким рукам,
к халатику
      и хилым завиткам.
Вот книга…
      Я прочесть ее решаю!
Глава —
      ну так,
            обычная глава,
а не могу прочесть ее —
                    мешают
слезами заслоненные глаза.
Я все с собой на свете перепутал.
Таюсь,
    боюсь искусства, как огня.
Виденья Малапаги,
            Пера Гюнта, —
мне кажется,
          все это про меня.
А мне бубнят,
      и нету с этим сладу,
что я плохой,
         что с жизнью связан слабо.
Но если столько связано со мною,
я что-то значу, видимо,
                    и стою?
А если ничего собой не значу,
то отчего же
        мучаюсь и плачу?!

Не разглядывать в лупу
эту мелочь и ту,
как по летнему лугу,
я по жизни иду.

Настежь —
ворот рубашки,
и в тревожных руках
все недели —
          ромашки
о семи лепестках.

Ветер сушит мне губы.
Я к ромашкам жесток.
Замирающе:
      «Любит!»-
говорит лепесток.

Люди, слышите, люди,
я счастливый какой!
Но спокойно:
       «Не любит»,
возражает другой.

Разве же можно,
        чтоб все это длилось?
Это какая-то несправедливость…
Где и когда это сделалось модным:
«Живым — равнодушье,
        внимание — мертвым?»
Люди сутулятся,
            выпивают.
Люди один за другим
                выбывают,
и произносятся
        для истории
нежные речи о них —
                в крематории…
Что Маяковского жизни лишило?
Что револьвер ему в руки вложило?
Ему бы —
        при всем его голосе,
                    внешности —
дать бы при жизни
            хоть чуточку нежности.
Люди живые —
         они утруждают.
Нежностью
       только за смерть награждают.