Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Зовут меня извергом, черной душой –
С оценками этими я и не спорю:
Конечно же, я гуманист небольшой
И внемлю с улыбкой народному горю.
Который уж раз неразумной башкой
Народ мой в глухие врезается стенки.
Затем на меня он косится с тоской,
Меня ж веселят эти милые сценки.
На кладке, естественно, холст укреплен
С картиной, приятной для всякого сердца:
Котел, а в котле – ароматный бульон…
Увы, за картиной отсутствует дверца.
Не надо выдумывать новых затей,
Вносить изменения в ход представленья:
Такая реприза смешней и смешней
Становится именно от повторенья.

Коль поэт слишком долго не пишет стихов,
Он тогда потихоньку впадает в депрессию.
Он не может освоить другую профессию,
Ибо он от природы весьма бестолков.
Электричество ужас внушает ему,
С малых лет он любых механизмов чуждается.
Лишь в хвастливых стихах он самоутверждается
И все время их должен писать потому.
Разобраться в компьютере он не сумел,
В языках иностранных остался невеждою,
Так и не обзавелся приличной одеждою
И в скопленьях людей он сутул и несмел.
И когда не в ладах он бывает с собой,
То есть, значит, когда ему долго не пишется,
Он какое-то время храбрится и пыжится,
А потом неизбежно впадает в запой.
Тут придется несладко жене и родне,
Ибо цель лишь одну наш писака преследует
И о ней с корешами на кухне беседует:
“Я забыться хочу! Захлебнуться в вине!”
Он кричит: “Я банкрот! Я бессилен давно!” –
И сначала целует взасос собутыльника,
Чтоб минуту спустя от его подзатыльника
Собутыльник со стула упал, как бревно.
Будет с кухни нестись надоедливый шум:
Взвизги женские, звон, перебранка, проклятия,
Но закончатся деньги, и пьющая братия
В одиночестве бросит властителя дум.
И поэт на продавленный рухнет диван,
Мертвым глазом на пыльную люстру нацелится…
Только в рваных носках его пальцы шевелятся,
Только сердце колотится, как барабан.
Он бороться за жизнь будет несколько дней,
Дорожа своей жалкою жизненной нишею.
Да, поэт – существо, разумеется, низшее,
Но порой к нему все-таки тянет людей.
Ведь у высших существ тоже жизнь нелегка,
Потому хорошо, что бывают двуногие,
На которых все люди, пусть даже убогие,
Пусть немые, – привыкли смотреть свысока.

Живут в Коляновке Коляны,
Живут в Толяновке Толяны,
И с незапамятного года
Вражда меж ними поднялась.
Поэтому они друг другу
С тех пор и не дают проходу,
Всё норовят начистить рыло
И после сунуть рылом в грязь.
Коляны люто ненавидят
Чванливых, чопорных Толянов,
И я признаться должен честно,
Что я на ихней стороне.
На танцах подловить Толяна
И своротить сучонку челюсть,
А после попинать ногами –
Да, это все как раз по мне.
Толяны также нанавидят
Колянов лживых и коварных,
И я скрывать не собираюсь
Того, что я за них стою.
На речке подловить Коляна
И капитально отоварить –
Такое очень украшает
Жизнь скучноватую мою.
Я поднимаю кружку с водкой
За несгибаемых Колянов:
Держитесь, не ослабевайте,
Толянов доставайте всюду,
Чтоб все про это говорили,
Чтоб жизнь событьями цвела.
И за Толянов благородных
Я кружку с водкой поднимаю:
Держитесь, братцы, не робейте,
Колянов всюду вы мочите,
И за свирепое веселье
Хвала вам, кореши! Хвала!

Данный цветок называется флокс.
В этом я вижу почти парадокс:
Коль ты возрос и расцвел на Руси,
Русское имя, пожалста, носи.
Иль недоволен ты почвой своей?
Или стесняешься русских корней?
Надо же выкинуть этакий фокус –
Взять и присвоить название “флокс”.
Мог бы служить ты отрадой для глаз,
Ну а теперь ты царапаешь глаз.
Взять бы тебя да и выкинуть с глаз,
И не сердись ты, пожалста, на нас.

Я вижу цветок под названьем “пион”.
Меня не на шутку нервирует он.
Настолько огромна пионья башка,
Что это смущает меня, старика.
По-моему, этот цветок не готов
Стать другом и братом для прочих цветов.
Над всеми задумал возвыситься он –
Помпезный цветок под названьем “пион”.
И чтобы придать себе статус такой,
Разжился он где-то огромной башкой.
Пион я однажды с опаской нюхнул –
Так пахнет, пардон, человеческий стул.
А я приведу вам такой парадокс:
Есть чахлый цветок под названием “флокс”.
Соцветие флокса – ничтожный пучок,
Но запах его порождает торчок,
И я возношусь под влияньем торчка
С веселыми воплями за облака.
Пион с головы, словно рыба, протух,
Поэтому важно не тело, а дух.
Милей мне – и это отнюдь не заскок-с –
Невзрачный цветок под названием “флокс”.

Суровый остров Хоккайдо,
Где сильно развит хоккей –
Никто там сказать не может,
Что всё у него о*кей.
А если все-таки скажет,
То сразу видно, что лжет,
Что тайное злое горе
Японскую душу жжет.
Не зря содроганья тика
Видны на его щеке,
Не зря изо рта исходит
Тяжелый запах сакэ.
А вы чего ожидали?
Прислушаемся – и вот
Гудком позовет японца
Опять консервный завод.
Разделывать вновь кальмаров,
Минтая и рыбу хек,
А ведь японец – не робот,
По сути он – человек.
Ведь быть такого не может,
Чтоб сын мудрейшей из рас
С восторгом в закатке банок,
В консервном деле погряз.
Чтобы по воскресеньям,
Рискуя выбить мениск,
По льду с дурацким восторгом
Гонял резиновый диск.
Ведь он расписывать лаком
Ларцы бы мог и панно;
Играть различные роли
В пьесах театра Но;
На свитках писать пейзажи:
В два взмаха – снежную тишь;
Резать из вишни нэцкэ –
Скульптурки размером с мышь;
Он мог бы тонкие хокку
Ночью писать в саду
И в тихий прудик мочиться,
Струею дробя звезду…
Японец тянулся к кисти,
Но жизнь сказала: Не трожь”
И вместо кисти вручила
Ему разделочный нож.
Теперь я вам растолкую
Смысл этой поэмы всей:
Хоккайдо – это Россия,
Хоккей – он и есть хоккей.
Я – это тот японец,
И как я там ни воюй,
Меня на завод консервный
Загонит скоро буржуй.
Так помните, поедая
Кальмаров и рыбу хек:
За них сгубил свою душу
Творческий человек.

Все мы знаем: в Москве расплодились никчемные люди,
По сравнению с ними прекрасен и сморщенный фаллос на блюде,
Ведь морщинистость их сочетается странно с отечностью
И, что крайне печально, с физической общей непрочностью.
Вот плетется навстречу один из людей этих странных,
И ни проблеска мысли в гляделках его оловянных.
Судя по синякам, он – обычный объект беззакония,
Но его пожалеть помешает мне туча зловония.
А когда я припомню, как намедни лишился портфеля,
Ибо в сквере присел на скамейку, не дойдя лишь немного до цели,
И вздремнул, и к себе подпустил вот такую сомнамбулу, –
Так одним бы ударом и сплющил бродягу, как камбалу.
Впрочем, и без меня жизнь сама их колбасит и плющит.
Жил когда-то малыш – непослушен, вихраст и веснушчат,
А теперь в теплотрассе чей-то зад ему служит подушкою
И с утра абстинентный синдром говорит ему: “Марш за чекушкою”.
Что-то сперли бродяги с утра и, крича, словно сойки,
Пьют паленую водку свою на ближайшей помойке,
И хоть более жалкое зрелище редко я видывал,
Вдруг себя я поймаю на том, что я им позавидовал.
Что бы ни послужило причиной их громкому спору,
Но с утра им не надо, как мне, торопиться в контору,
Где лишь жажда наживы – подоплека любого события…
У бродяг же по-братски построено действо распития.
Я слежу из машины с интересом за этим процессом
И с трудом управляю шестисотым своим “мерседесом”.
Ах, мой друг, для того ли трудились мы долгие годы,
Чтобы в этих несчастных нам виделся образ свободы?