Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Ночь. Хижина бедна, но заперта надежно.
Среди сгустившихся теней увидеть можно,
Как что-то радужное светится слегка.
Видны развешенные сети рыбака.
На полке кухонная утварь чуть мерцает.
За занавескою, что до полу свисает,
Широкая кровать. И тут же, рядом с ней,
На лавки старые положен для детей
Матрас. Пять малышей спят на матрасе этом.
В камине бодрствует огонь и алым светом
Мать озаряет их: она погружена
В молитву. Женщина печальна и бледна.
А за стеною океан, покрытый пеной,
Своим рыданьем наполняет неизменно
Ночь, ветер, и туман, и черный небосвод.

Муж в море. С детских лет сраженье он ведет
С пучиной грозною, сулящей смерть и горе,
Пусть ураган и дождь — он должен выйти в море,
Чтоб накормить детей. По вечерам, когда
К ступеням пирса поднимается вода,
Один на паруснике в море он уходит.
Тем временем жена в порядок сеть приводит,
Сшивает паруса, следит за очагом,
На ужин варит суп из рыбы, а потом,
Спать уложив детей, творит в ночи молитву.
Муж в море. Парусник вступает с бездной в битву.
Уходит человек все дальше — дальше в ночь.
Случись беда — никто не сможет им помочь.
Среди подводных скал, близ их незримой кровли,
Есть место страшное, но не сыскать для ловли
Богаче места: там, среди скалистых глыб,
Нашлось пристанище для серебристых рыб.
Но это — крохотная точка в океане.
И ночью, в декабре, средь грозных волн, в тумане,
Чтобы ее в пустыне водной отыскать,
Как надо точно силу ветра рассчитать!
Как надо хорошо знать прихоти течений!
Вдоль борта змеи волн несутся в исступленье,
Пучина корчится и разевает пасть,
И стоном ужаса ей отвечает снасть.
О Дженни думает рыбак в ночи туманной.
Все помыслы ее с ним рядом постоянно.
Так мысленно они встречаются в ночи.

И Дженни молится и слышит, как кричит,
Носясь над скалами, кричит морская птица,
Как стонет океан; и наяву ей снится
Обрушившийся вал, разбитый в щепы челн
И гибнущий моряк во власти гневных волн.
Заключены в футляр, как в вены кровь людская,
Часы стенные бьют, без устали бросая
В таинственную мглу минуты, дни, года,
И означает их биение всегда
Игру неведомой, неодолимой силы,
И колыбели крик, и тишину могилы.
А Дженни думает: «Что делать, боже мой?»
Разуты малыши и летом и зимой.
Какая нищета! Здесь хлеб едят ячменный…
За дверью океан грохочет неизменно.
Бьет тяжкий молот волн о наковальню скал,
И кажется порой, что беспощадный шквал,
Как искры очага, развеять звезды хочет;
Ночь непроглядная безумствует, хохочет,
Пускается танцовщицей веселой в пляс,
Ночь, в сумрак и туман закутавшись до глаз
И уподобившись разбойнику-злодею,
Хватает парусник и с ношею своею
Несется к скалам вдруг, и чувствует моряк,
Как разверзается пред ним пучины мрак,
Который крик его последний поглощает.
В его сознании в последний миг всплывает
Кольцо железное на пристани родной.

Виденья мрачные пред Дженни чередой
Проходят. Страшно ей. Сдавило грудь рыданье.

О жены рыбаков! Как тяжело сознанье,
Что муж, отец и сын, все те, кто дорог так, —
Во власти хаоса; что самый лютый враг,
Разбушевавшаяся грозная стихия,
Играет жизнью их; что, ко всему глухие,
На них бросаются, как звери, стаи волн;
Что ветер, ярости неизъяснимой полн,
Сечет и хлещет их и видеть им мешает;
Что, может быть, сейчас им гибель угрожает,
И где они — никто не ведает о том;
И чтобы выстоять в сражении морском,
Чтоб схватку выдержать с могуществом пучины,
Им дан кусок доски и дан кусок холстины…
И женщины бегут к бушующим волнам
И молят океан: «Верни, верни их нам!»
Увы! Какой ответ стихия дать им может?
Всегда страшащая, она их страхи множит.

Еще сильней тоска сдавила Дженни грудь.
Муж в море. Он один. О помощи забудь.
Скорей бы дети подросли, отцу подмога!
Но вырастут они — и возрастет тревога;
Он в море их возьмет, и, плача, скажет мать:
«О, лучше бы детьми мне видеть их опять!»

Она берет фонарь и плащ. Пора настала
Взглянуть на океан, на волны у причала,
Не стало ли светать, не видно ль вдалеке
Огня на мачте. В путь! И с фонарем в руке
Выходит из дому она. Еще не веет
Прохладой утренней, и в море не белеет
Та полоса, где мгла от волн отделена.
В предутреннем дожде особенно мрачна
Природа. Потому так медлит день родиться.
Нигде зажженный свет из окон не струится.
Она идет во тьме. И но дороге вдруг
Одна из самых развалившихся лачуг,
Чернея в темноте, пред нею возникает.
Ни света, ни огня. И ветер открывает
И закрывает вновь трепещущую дверь,
В соломе грязной копошится, словно зверь,
И крышу ветхую трясет, протяжно воя.
«Да, — Дженни думает, — с живущей здесь вдовою
Давно не виделась я. Муж мне говорил,
Что хворь какая-то ее лишила сил».
Она стучит в окно. Никто ей не ответил.
Ее слегка знобит. «Какой холодный ветер!
А женщина больна. Нет хлеба у детей.
Хоть двое у нее — вдове куда трудней!»
И Дженни вновь стучит: «Откликнитесь, соседка!»
Молчание в ответ. «Такое встретишь редко,
Чтоб так был крепок сон… Не дозовусь никак».
И в это время дверь, ведущая во мрак,
Со скрипом мрачным перед Дженни распахнулась,
Как будто жалость в ней, в бесчувственной, проснулась.

В дом женщина вошла. Фонарь в руке ее
Печально осветил безмолвное жилье.
Сочилась с потолка вода, и то и дело
Вниз капли падали. А в глубине чернело
То, что внушало страх и вызывало дрожь:
Труп в глубине лежал. Он был совсем не схож
С той, что всегда слыла веселою и сильной;
Как призрак нищеты, он в полумгле могильной
Возник и был разут, взлохмачен, изможден.
Шла долгая борьба. Теперь являет он
Конец сражения. У мертвой пожелтело
Лицо застывшее; и, покидая тело,
Душа разверзла ей уста в последний миг,
Чтоб вечность слышала ее предсмертный крик.

А близ кровати, на которой мать лежала,
Стояла колыбель, и жизнь в ней трепетала:
Во сне два крохотных созданья — брат с сестрой
Ворочались. Их мать, конец предвидя свой,
Накинула на них платок и покрывало,
С себя их сняв: она лишь одного желала,
Чтоб холод разбудить не мог ее детей,
Когда холодная склонится смерть над ней.

Как сладко спят они в дрожащей колыбели!
Их личики от сна чуть-чуть порозовели.
Пусть даже трубный глас на Страшный суд зовет,
Он не разбудит их, двух маленьких сирот,
И страха нет у них перед судьей суровым.

А за порогом дождь мир оглашает ревом,
И капли падают сквозь щели в потолке
На мертвое лицо; слезами по щеке
Они стекают, эти капли дождевые.
И волны бьют в набат, как существа живые.
С тоской внимает мгле умерший человек.
Когда душа и плоть разлучены навек,
То кажется порой, что душу ищет тело,
Что странный диалог звучит во тьме несмело —
Глаза и губы меж собою говорят:
«Дыханье ваше где?» — «Ответьте, где ваш взгляд?»

Увы! Любите жизнь, в полях цветы срывайте,
Танцуйте, радуйтесь, бокалы наполняйте, —
Как воды всех ручьев поглотит океан,
Так каждый светлый миг, что человеку дан,
Улыбки, празднества, приятное соседство,
И радость матери, и беззаботность детства,
И песни, и любовь — всё волею судьбы
Поглотят мрачные холодные гробы.

Покинув страшный дом с умершею вдовою,
Что под плащом несет, что взять могла с собою
Оттуда Дженни? Почему она спешит?
Чего волнуется? Откуда этот вид
Обеспокоенный? Назад взглянуть не смея,
Зачем торопится так с ношею своею?
И, прибежав домой, что спрятала она
За занавескою? Чем Дженни смущена?

Уж начало светать, белее стали скалы.
На табуретку у кровати сев устало,
Была она бледна, лежал на сердце гнет,
Казалось, что ее раскаянье грызет.
И говорила так она сама с собою
Под непрерывный гул свирепого прибоя:
«О, господи, мой муж! Ну что он скажет мне?
Его упреки заслужила я вполне.
Работа, пятеро детей, и не хватало
Ему других забот! И так их разве мало,
Чтоб я еще одну взвалила на него?
Прибьет меня — скажу: ты прав. Ну для чего
Я поступила так? Вот он идет. О боже!
Нет, просто дверь скрипит… И как боюсь я все же
С ним встретиться сейчас. Его все нет и нет!»
У Дженни на лице лежал печали след,
Взор омрачали ей раздумий горьких тени,
И, погруженная в пучину треволнений,
Не слышала она, как за окном возник
В тумане утреннем бакланов мрачный крик,
Как плещется прилив, как ветер разыгрался…
И вдруг открылась дверь и в хижину ворвался
Свет утренний, и с ним вступает на порог
Рыбак. Он держит сеть в руках. Он весь продрог.
Но улыбается и восклицает: «Дженни!»

«О, наконец-то ты!» И вот через мгновенье
Она к своей груди прижала рыбака,
И гладит мокрое лицо ее рука,
Лицо, где доброта душевная сияет
При свете очага, который озаряет
Его черты… Затем начался разговор.
«Не повезло, жена! Ведь море — словно вор».
«Как ловля нынче шла?» — «Нельзя придумать хуже».
«И было холодно?» — «Окоченел от стужи.
Вернулся я ни с чем. И сеть свою порвал.
Сам дьявол, кажется, вселился в этот шквал.
Какая ночь была! И лодка то и дело
Как будто в бездну опрокинуться хотела.
А ты что делала? Как время провела?»
Смущенье женщины скрывала полумгла.
«Что делала? Мой бог! Сама не знаю толком.
Я шила… Слушала, как ветер воет волком.
И было страшно мне». — «Да, трудная зима».
Тут Дженни, побледнев, как будто в чем сама
Виновною была, сказала: «Между прочим,
Соседка умерла… Возможно, прошлой ночью,
Когда ты занят был работою своей.
Оставила она двух маленьких детей,
Мальчишку с девочкой: она едва лопочет,
Малыш на двух ногах ходить еще не хочет.
Их мать была совсем задавлена нуждой…»

Рыбак задумался. Потом он головой
Тряхнул и, шлем стянув, в котором ночь проплавал,
Его забросил в темный угол: «Ах ты, дьявол!
Их пятеро у нас. А если семь? Беда!
И так уж в год плохой случалось не всегда
Нам лечь поужинав. Что предпринять мы сможем?
Нет, не моя вина. С самим решеньем божьим
Могу ли спорить я? И в силах ли понять,
Зачем у малышей решил он мать отнять?
Не очень я учен, чтобы осмыслить это.
Величиной с кулак — и лаской не согреты
Два этих существа. Ну, как тут быть, жена?
По-моему, сходить за ними ты должна.
Забрать от мертвой надо их, по крайней мере.
Не ветер к нам стучит — их мать стоит у двери
И молит взять детей. Потом по вечерам
Пускай уж семеро лезть на колени к нам
Начнут: у нас для них различия не будет.
Бог, видя семерых, должно быть, не забудет,
Что надо их кормить, что стало больше ртов.
Он добрый и пошлет хороший нам улов.
Работать за двоих я буду… Значит, ясно:
За ними ты пойдешь. В чем дело? Не согласна?»

И Дженни так ему ответила: «Взгляни
За занавеску, дорогой мой. Там они!»