Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

На людей я гляжу с нехорошим прищуром,
Ведь любому из них что-то нужно, я знаю,
И пускай передохнет вся живность земная –
Лишь бы сытно жилось этим низким натурам.
Надо мной они вьются, подобно амурам,
Но при этом всем сердцем любовь презирая.
Настрадался от их лицемерья сполна я
И от этого сделался желчным и хмурым.
Если б встретился мне человек без хотений,
Я ему мог бы вверить и тело, и душу, –
Нет, не то: я его полюбил бы, как брата,
На него расточал бы свой сказочный гений,
Перед ним распахнул бы и море, и сушу,
Как единственный клад, не боящийся траты.

Видел я, как, сплетаясь, бегут арабески
По стенам усыпальницы древнего хана,
И как бьются оркестра внезапные всплески
У подножия плоской пещеры органа;
Как в высоты безмерные храмовой фрески
Сотни душ воскуряются благоуханно;
Как выходит артист в электрическом блеске
И овации к рампе летят ураганно.
Постигая художества зреньем и слухом,
Я в уме их затем перебрал, подытожил
И решил, что поэты отстали от века:
Постигается стих непосредственно духом,
Ну а дух-то в наш век ослабел, обезножел,
Он сегодня – завистливый, злобный калека.

В часы, когда небо набрякло угрюмым свинцом
И клочья теряет, над щеткой антенн волочась,
Бреду я Тверской с перекошенным, жутким лицом,
Как будто мне вставили нечто в казенную часть.
Еще накануне вкушал я покой и комфорт,
Менял секретарш, в дорогих ресторанах кутил,
Но тут из Кремля незаметно подкрался дефолт
И по лбу меня суковатой дубиной хватил.
Любой содрогнется, увидев мой мертвенный взгляд
И слюни, текущие на заграничный пиджак,
И кажется мне, что вокруг Каракумы лежат,
Где жертвы дефолта белеет иссохший костяк.
И вот по Тверской совершаю я траурный марш,
В упорном молчанье тараня людей круговерть,
Ведь жизнь без шофера, охранников и секретарш
На самом-то деле – пришедшая заживо смерть.
Вчера я бы мог заместителя вызвать к себе
И долго, чаек попивая, глумиться над ним,
И вот сиротливо бреду в человечьей гурьбе,
Пугая прохожих расхристанным видом своим.
Украл у меня подчиненных коварный дефолт
И сделал обычным ничтожеством с тощей мошной.
Теперь не румян я, как прежде, а гнилостно-желт,
Ведь мертвое время раскинулось передо мной.
Неужто вы, люди, не слышите траурных труб
И плакальщиц хору ужели не внемлете вы?
Вчера – бизнесмен, а сегодня – безжизненный труп,
С разинутым ртом я блуждаю по стогнам Москвы.

Люди добри, поможите, я не местный,
Родом я с архипелага Туамоту.
Человек я одаренный, интересный
И согласный на различную работу.
Тыщу баксов собираюсь получать я,
Чтоб снабжать своих сородичей харчами.
У меня ведь есть троюродные братья,
Лишь недавно они стали москвичами.
Например, могу я в клубе быть барменом,
Ловко смешивать различные напитки,
А могу быть в том же клубе шоуменом,
Раздеваясь в ходе номера до нитки.
Знаю я новинки видеоэкрана,
Одеваясь исключительно по моде,
И не смейте, словно грязного Ивана,
Заставлять меня ишачить на заводе.
Я – готовый дистрибьютер, супервайзер
И риэлтер, – я вообще по всем вопросам,
И не стоит так кривиться, руссиш шайзе,
Всё равно я скоро стану вашим боссом.
И не стоит обзывать меня дебилом,
Захребетником и прочими словами –
Жду я с родины посылочку с тротилом,
Вот тогда уже и потолкую с вами.

Я немногого смог в этой жизни добиться –
Ни буржуем не стал, ни светилом науки,
Но зато я могу, словно хищная птица,
Издавать характерные резкие звуки.
Этих звуков довольно проста подоплёка –
Просто клетку мою ненароком толкают,
И тогда раздается скрежещущий клекот
И все певчие птички вокруг замолкают.

Стоит в степи скотомогильник,
Но если влезешь на него,
То и тогда в степном раздолье
Не обнаружишь ничего.
Прохожие здесь крайне редки,
И им, конечно, невдомек,
Что смертоносную бациллу
Скрывает этот бугорок.
Когда-то дохлую скотину
Сюда складировал колхоз,
А после в яму сыпал известь,
Лил керосин и купорос.
А уцелевшую бациллу
Сырой засыпали землей.
Но вы не путайте бациллу
С какой-нибудь трусливой тлей.
Бацилла стискивала зубы,
Как в замке Иф Эдмон Дантес,
И знала, что увидит снова
Лазурный свод родных небес.
И понял я ее страданья,
Ее тоску, и боль, и злость,
И потому мне всю неделю
Ни днем, ни ночью не спалось.
Бацилла ведь не выбирала
Свою судьбу, размер и стать,
А то бы розовым фламинго
Она бы пожелала стать.
И прежде чем свои упреки
Бросать в лицо сурово ей,
Взгляните, сколько расплодилось
Так называемых людей.
Отсюда духота, и склоки,
И загрязнение среды,
И лишь вмешательство бациллы
Прореживает их ряды.
Хоть жадно жрет себе подобных
Венец природы – человек,
Но он в порядке, а бацилла
В могиле коротает век.
Однако Бог распорядился,
Чтоб наступило время “Ч”,
И вот я на скотомогильник
Пришел с лопатой на плече.
Да, я спасу тебя, бацилла,
Ведь я по жизни милосерд.
Дам молочка тебе сначала,
А после посажу в конверт.
Лети в Америку, бацилла –
Хоть с ней мы нынче и дружны,
Но не всегда же на Россию
Все шишки сыпаться должны.

Мечтали друзья стать лихими матросами,
А я был уверен, что сделаюсь летчиком.
Никто не мечтал торговать пылесосами
И быть заурядным богатым молодчиком.

Никто не мечтал вызывать отвращение
У всякой талантливой мыслящей личности
И быть мироедом, несносным в общении,
Которого радуют лишь неприличности.
Ах, где же вы, дети с живыми мордашками,
С мечтаньями в сердце, с горящими взорами?
Хотелось ли вам заниматься бумажками,
Счетами, платежками и договорами?
Ни землепроходцами, ни водолазами
Не сделались те, с кем секретничал в школе я.
Теперь они киллеров кормят заказами,
Чтоб денег кровавых нахапать поболее.
Теперь уже с теми былыми детишками
На поле одном мне зазорно погадить.
Они не поделятся с ближним излишками,
Им ближнего проще в могиле спровадить.
Мечты унеслись, словно вольные всадницы,
Друзьям же одно в этой жизни осталось:
В сиденье “линкольна” впрессовывать задницы
И думать безрадостно: “Жизнь состоялась”.

Стих мой напоминает робота,
Устаревшего робота с пятнами ржавчины,
Допотопные схемы его – на лампах,
И его медлительность просто бесит.
Если я посылаю его куда-то,
Он идет, погромыхивая и лязгая,
Высоко, как ездок на велосипеде,
Поднимая разболтанные колени.
Стопу припечатывает к земле он
Плотно, словно давя таракана,
И на мгновение замирает,
Как будто ждет тараканьей смерти.
И вновь затем начинает движение,
Такое неуклюже-размеренное,
Что всем прохожим, то есть читателям,
Тоску и зевоту оно внушает.
Но иногда затрещит в нем что-то,
Где-то искра пробьет изоляцию,
И сила тока меняется в контуре,
И напряжение буйно скачет.
Тогда он подергивается в судорогах
И, как медведь, начинает приплясывать,
И громыхает – словно хохочет,
Веселью грубому предаваясь.
Свое веселье однообразное
Он дополняет резкими звуками –
Так же размеренно и монотонно
Кричит тукан, бразильская птица.
Всё это выглядит крайне нелепо,
Внушая уныние и брезгливость
Всякому зрителю, то есть читателю,
Но, к счастью, длится это недолго.
Вскоре приплясывающий робот
Пустит дымок, запахнет резиной,
Потом зловоние станет гуще,
И треск раздастся, и брызнут искры.
Секунду назад веселился робот,
Откалывал всяческие коленца,
Но вдруг скует его неподвижность
И он замрет, растопырив члены.
Так значит, вновь берись за отвертку
И вновь отвинчивай ржавый кожух,
И вновь паяй старинные схемы,
Откуда искра так легко уходит.
И пусть меня порицают люди,
И пусть в семье нелады и склоки,
Но от мороки с постылым роботом,
Похоже, мне никуда не деться.
Ведь я давно уже сделал вывод,
Свое земное сочтя имущество:
Если не будет этого робота,
То ничего вообще не будет.