Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Достиг я возраста эфеба[503],
Шестнадцати лазурных лет;
Война, владычица Эреба,
Чей клич — суровый вестник бед,

Иду к тебе в ночи беззвездной!
И пусть у Ксеркса больше сил,
Я твой для славы, битвы грозной
И смерти; но молить решил

Тебя, в чьем взоре вспышки гнева,
Кому пребудет меч слугой:
Да будет избрана мне дева
Твоей зловещею рукой,

Та, что смеется безмятежно,
Не ведая житейских гроз,
Та, что на мир взирает нежно
И чьи сосцы — бутоны роз.

Мой черен рок, но я от юной
Мук не узнаю никогда —
Так благотворна для Нептуна
Рассвета яркая звезда.

Я крепко обниму ей плечи…
О, дай мне сердца жар излить!
Готов я пасть на поле сечи —
Успеть бы только полюбить.

Ты хочешь помощи, Майориан. Прими.

А кто здесь?

          Океан, составленный людьми.

А кто вам вождь?

                    Никто.

                              Вас кто-то угнетает?

Да, жажда с голодом.

                    А кто вы?

                              Кто шагает
По всем краям земли сквозь темень и грома.

Отчизна ваша?

          Ночь.

                    А имя ваше?

                              Тьма.

Строй ваших колесниц я вижу на равнине?

Ничтожная их часть перед тобою ныне.
То, что скопилось тут, — наш головной отряд.
Увидит разом всех один лишь божий взгляд.

Чего ж вы на земле желаете?

                              Скитаться.

До вашего числа возможно ль досчитаться?

Да.

          Нашего орла увидеть рати всей —
Какой вам будет срок потребен?

                              Восемь дней.

Что нужно вам?

                    Тебе мы нашу мощь предложим.
Из ничего создать мы государя можем.

Вас Цезарь одолел.

                    Кто, Цезарь?

                              Вашу рать,
Уверен я, Дентат смог в битве разметать.

Об этом ты спроси скелет Дентата белый.

Сприкс вас погнал.

          Смешно.

                    Побил вас Цимбер смелый.

У кой-кого из нас побит стальной шелом —
И только.

          Кто ж сюда пригнал вас?

                              Ветер, гром,
Дождь с градом, ураган, ненастье грозовое,
Неистовство стихий — не что-нибудь живое.
Сильней нас ничего не знает этот свет.
Пред богом робки мы, пред человеком — нет.
Нам нужен в мире край, где можем жить раздольно.
Нам обещай его — и мы с тобой. Довольно.
За нас ты? Мир. А нет — готов к сраженью будь.

Я страшен вам?

          Ничем.

                    Известен вам?

                              Чуть-чуть.

Что я для вас?

                    Ничто. Так, человек из Рима.

Чего ж хотите вы?

                              Земля необозрима,
Цель — в бесконечности, и нам всю жизнь идти
Туда, где зарево сияет нам в пути, —
И там лишь завершит поход свой наша сила.

А ты, что говоришь, как звать тебя?

                                        Аттила[504].

Царь Персии себя охраной окружил.
Жил в Исфагани он, в Тифлисе летом жил.
Родных своих страшась, он на тропинках сада
Расставил часовых из верного отряда.
Однажды в том саду взяла его тоска,
И вышел в поле он, и встретил старика,
Который стадо пас, был юный сын с ним рядом.
«Как звать тебя, скажи?» — царь смерил старца взглядом.
«Карам, — ответил тот, песнь оборвав свою.—
Живу я в хижине, стоящей на краю
Ущелья. Вот мой сын, и он моя отрада.
Поэтому пою, когда пасем мы стадо,
Пою, как пел Гафиз и как теперь поет
Саади, радующий песнями народ».
Пока он говорил, царь слушал и дивился.
А юноша пастух перед отцом склонился
И нежно руку у него поцеловал.
«Сын, любящий отца! Как странно!» — царь сказал.

Свидетель Архилох[505] тому, что средь Афин,
Охвачен ужасом, сказал судья один:
          «Уйду приют искать в безлюдье.
Прогнил Ареопаг[506], и страх — владыка дням!
Закройтесь, небеса! Здесь чужд закон правам
          И судьям чуждо правосудье!»

То видел Цицерон: один центурион,
Меч бросив, Цезарю промолвил: «Гистрион,
          Твои заветные стремленья
Мне ясны. Армия — прислужница твоя,
Не я лишь. Нет, тебе не подошел бы я
          Как исполнитель преступленья».

О гений-пария, Макиавелли злой,
Ты помнишь, как вскричал апостол пред тобой:
          «Стыд! Папа над людьми глумится.
Он Сатану избрал союзником своим,
И агнца твоего теперь, Иерусалим,
          Сжирает римская волчица».

Позора океан глубок, и нет в нем дна,
Людская совесть им навек поглощена
          И скрыта непроглядной мглою,
Но на мгновение заметить может взгляд,
Как из свирепых волн, что хлещут и гремят,
          Всплывет утопленник порою.

Скитались рыцари когда-то по земле.
Мелькнув перед толпой, как молния во мгле,
Они невольный страх на лицах оставляли
И оставляли свет там, где они блуждали.
В глухие времена бесчестья и стыда,
Когда царили гнет, и траур, и беда,
Они, посланцы справедливости и чести,
Прошли, карая зло, разя порок на месте.
Бежали прочь от них измена и обман,
И прятался разбой, и бледен был тиран,
Бесчеловечность с беззаконьем отступали
Пред неподкупным магистратом грозной стали;
Тому, кто зло творил, одна из этих рук,
Из мрака вынырнув, несла погибель вдруг.
Так воле вопреки людей, что рядом жили,
Они суд высшей справедливости вершили,
Господни рыцари шли за нее на бой
В любом углу земли, везде и в час любой.
Горел их свет в ночи, он был защитой хижин
И был защитой тех, кто беден и унижен,
Их свет был справедлив и мрачны лица их.
Но, ими защищен от алчных и от злых,
Народ присутствию их радовался мало:
Ведь одиночество всегда толпу смущало,
Внушают страх все те, кто в мысли погружен,
Кто продолжает путь, когда со всех сторон
Вой ветра слышится, и на лесной дороге
Дождь хлещет по лицу, и ночь полна тревоги.
Забрало опустив, объяты немотой,
Как призраки, они прошли перед толпой,
И гребни шлемов их над миром возвышались.
Но кто они? Зачем из мрака вдруг являлись?
И шла о них молва: они вершат свой суд
И, покарав порок, вновь скроются, уйдут,
Как сновидение, они неуловимы…

Наездник черный! Пешеход неутомимый!
Везде, где при огне сверкала сталь их лат,
Где появлялись вдруг, поставив наугад
Копье свое к стене, в углу укромном зала,
Везде, где тень их пред глазами возникала,
Там люди чувствовали ужас дальних стран,
Леса мерещились им, бурный океан
И смерть, бредущая на близком расстоянье
От тех, кто странствует. Казалось, что в дыханье
Их боевых коней таится шум лесов.
Один лишь ветер знал, где их очаг и кров.
Вот этот странник, не король ли он Бретани?
Бродил он по горам или в речном тумане?
Сражался с маврами иль племя покорил,
Чьи крики дикие тревожат сонный Нил?
Какой им город взят или спасен? Какое
Чудовище истреблено его рукою?

Не все их имена смыл времени поток:
Бернаром звался тот, другой себя нарек
Лаиром… В памяти все эти исполины
Будили отзвук битв в пустынях Палестины[507];
Барон неведомый был в Индии царем;
Знамена, рев трубы, великих схваток гром,
Сраженья, боги, властелины, эпопея
Всплывали в сумраке, над их мечами рея,
Напоминали о неведомых краях,
О дальних странах, о волшебных городах,
Сверкавших золотом, зарытых в мглу по пояс,
Напоминали Тир, Солим, Гелиополис…
Одни шли с севера, явились с юга те;
Была у каждого эмблема на щите,
Куда слетелись геральдические птицы.
Долг начертал их путь, не знающий границы.
Торжественна была их поступь, гул шагов
Сливался с вечностью, звуча во мгле веков;
Но из такой они пришли безбрежной дали,
Что часто ужас окружающим внушали,
И отсвет мрачных горизонтов на гербах
У смолкнувшей толпы будил невольный страх.