Александр Городницкий - И вблизи и вдали
Совершенно автономным государством в Горном была военная кафедра, располагавшаяся на шестом, последнем этаже лабораторного корпуса. Командовал ею тогда генерал-майор Ефременко. Сначала кафедра готовила артиллеристов, и в первом этаже лабораторного корпуса долгое время стояла большая гаубица. При нас, однако, начали готовить уже не артиллеристов, а саперов, которые "ошибаются один раз в жизни". Военные занятия, проводившиеся всегда по четвергам, не были особо обременительными. Лекции по "общевойсковой подготовке" читали красавцы-полковники, одетые в сияющую форму, с пестрыми орденскими планками. Особым красноречием, впрочем, они не отличались. Помню, один из них, рассказывая о "боевой славе русской пехоты", поведал нам о том, что на "Бородинском поле гвардейское каре Семеновского полка двенадцать раз отражало атаки французских керосинов". "Не керосинов, а кирасиров", — робко поправил лектора один из моих однокашников, за что был с лекции изгнан. "У нас на кафедре - все дубы и все шумят", — заметил как-то один молодой офицер. На шестом этаже стоял огромный ящик, в котором был макет местности с рекой, высотами, населенным пунктом и тому подобными объектами. Здесь обычно проводились учебные занятия по тактике. Какая-то студенческая пара после одного из танцевальных вечеров избрала этот довольно уютный ящик для своих любовных утех, удобно устроившись на холмистом рельефе тактической местности. Однако, явно не рассчитав своих сил, подорванных сильными эмоциями, а возможно и бутылкой портвейна, которая была прихвачена с собой для тактических игр, они крепко уснули. Разбудил их уже на следующее утро дежурный офицер, открывший ящик перед очередной учебной группой и обнаруживший обнявшихся любовников с пустой бутылкой в руках. На военной кафедре по этому замечательному случаю все занятия были отменены, а полковники и подполковники (ниже званий не было) в праздничном настроении отправились с санкции генерала в близлежащий ресторан "Балтика", чтобы отметить чрезвычайное происшествие. Взятая в плен военной кафедрой пара была милостиво отпущена на все четыре стороны.
На первом и втором курсах начались и "специальные" предметы-общая геология, минералогия и палеонтология, о которых до сих пор вспоминаю с интересом. Практикой по палеонтологии руководил добрейший Борис Васильевич Наливкин. На зачете надо было определить по внешнему виду тип окаменелости и назвать его по латыни. Моему соседу Коле Золотокрылину достался отпечаток какого-то древнего папоротника, довольно характерный на вид. Коля однако, все вертел его в руках и никак определить не мог. "Ну-с, — подошел к нему Наливкин, — что вы про это думаете?" "Если это то, что я думаю, — ответил Коля, — то где же у него глаза?" Уже на втором курсе нашу специальность "геофизические методы разведки полезных ископаемых" перевели с геологоразведочного на специально созданный геофизический факультет. По институту оползли таинственные слухи, что геофизиков будут зачислять на совершенно секретную" специальность по поискам урана. Никакого понятия о ней мы, конечно, не имели, кроме того, что занимается совсем уже секретный СРЕДМАШ под командой "сталинского наркома" Берия. Слухи эти, однако, довольно скоро приобрели вполне реальную основу. В число записавшихся попал и я. Нас пригласили в подвальное помещение, где за обшитой металлом дверью помещалось отделение "радиоактивной разведки", завели на нас обширнейшие анкеты и через некоторое время, приобщив к "форме мер два" и взяв подписки о неразглашении государственной тайны, зачислили на специальность "РФР" - геофизические методы писков радиоактивных полезных ископаемых. Мы, идиоты, попавшие на это "избранное" отделение, помню, еще радовались, совершенно не представляя, что нас ожидает в будущем.
Романтика секретности и государственной необходимости затуманивала наш разум. Особенно нам нравилось, что мы освобождались от обязательных для всех учебных воинских лагерей и получали офицерское звание "просто так". Здоровые и молодые, мы не задумывались всерьез о разрушительном действии радиации и на занятиях по технике безопасности беззаботно пошучивали. Тяжелое похмелье пришло гораздо позднее, уже после института, когда я узнал о безвременной смерти моих однокашников, попавших по окончании на престижную и высокооплачиваемую работу на урановые месторождения у нас и в Чехословакии. Пока же наша будущая специальность была неистощимым предметом различного рода сексуальных шуток. Мною даже была написана веселая песенка мотив популярной тогда песни "Жил на свете золотоискатель", ставшая со временем трагикомическим гимном студентов нашей несчастной специальности:
На уран он жизнь свою истратил,
Много лет в горах его искал,
И от этой жизни в результате
Он свой громкий голос потерял.
Загрустил от этой он причины
И промолвил с горечью в словах:
"Я теперь уж больше не мужчина,
А всего лишь - облако в штанах".
Сейчас, по прошествии многих лет, я не могу без содрогания пророческий последний куплет:
Он заплакал и пошел, рыдая,
Через реки, горы и поля,
И лежала перед ним большая,
Женщинами полная Земля.
Вспомнив эту дурацкую песенку, я вдруг подумал, а что мы вообще пели в то время на первом и втором курсах, еще не соприкоснувшись с обширным экспедиционным фольклором и "зековскими" песнями? А пели мы то же, что и все - лирические песни "Ясной ночкою весенней при луне…" или "Над туманами, над туманами огни терриконов горят" и другую подобную дребедень. Память о недавней войне одаривала нас героическими песнями этой уходящей в прошлое эпохи: "На позицию девушка", "Темная ночь" и "Вечер на рейде". И в то же время причастность к студенческому братству давала нам возможность с удовольствием окунуться в древний песенный мир буршей и студентов, который не имел и не имеет срока давности.
С одинаковым усердием, собираясь на нехитрые наши вечеринки, где, как правило, кутежи ограничивались сухим вином, мы распевали традиционные студенческие песни наших предков - "Крамбамбули", "Там, где Крюков канал и Фонтанка-река словно брат и сестра обнимаются", "В гареме нежился султан". При этом обязательно соблюдалась каноническая форма исполнения каждой песни с соответственным позвякиванием бокалов, хоровыми вопросами и ответами типа "Да я не пью! — Врешь, пьешь!" и другой звуковой аранжировкой. Сюда же, конечно, относятся и неизменные песни типа "Жены" ("Холостою жизнью я извелся"), "Кисы-Мурочки", "В пещере каменной нашли поллитра водки" и тому подобных. Интересно, что блатной репертуар типа "Мурки" и других бытовавших в то время песен уголовного мира у нас не прижился.
Наряду с хоровыми "лихими" застольными песнями большой популярностью пользовались жестокие романсы и лирические песни из репертуара запрещенного тогда Лещенко и близкие к ним по духу. Сюда относились "Как блестят твои глаза", "Осень, прозрачное утро", "Журавли", "Я иду по далекой стране", "Зачем смеяться, если сердцу больно". Почти каждый из поющих, приобретший к тому времени свой собственный опыт первой (конечно, неудачной) любви, вкладывал в эти затертые строчки свой сокровенный смысл.
Честно говоря, и сейчас, когда я вспоминаю строки этих "душещипательных" песен, они кажутся мне куда более содержательными, чем их современные аналоги в крикливом стиле "рок-музыки". Тогда хоть не дергались и не кричали…
Интересно также, что песни пели с одинаковым удовольствием все или почти все. И здесь еще не было разделения на "мы" и "я", столь характерного для нынешнего времени.
На многолюдных первомайских и ноябрьских демонстрациях, где колонна Горного института с огромным транспарантом из тяжелого красного бархата, украшенным изображением орденов, шла сразу же за колонной Балтийского завода, дружно пели "шахтерскую" песню:
Славься шахтеров племя,
Славься шахтерский труд!
Мы обгоняем время,
Сталин - наш лучший друг!
На демонстрации (явка для комсомольцев была обязательной) шли охотно, без понуканий, гордясь пошитой на втором курсе "под стипендию" новенькой формой с золотыми вензелями на "контрпогонах". Пределом счастья для нас, послевоенных юнцов, впервые напяливших эту позолоченную мишуру (двубортная шинель с золотыми пуговицами, высокая фуражка с белым верхом), были те невероятные случаи, становившиеся легендой, когда пьяные матросы на Невском по ошибке в темноте козыряли студентам. У меня в столе до сих пор завалялась фотография 1952 года, где два "отличника-зубрилы", два образцовых комсомольца, добившиеся самой высокой чести - нести на ноябрьской демонстрации транспарант, описанный выше, стоят с бледными от волнения лицами, вцепившись потными руками в толстые, покрашенные пачкающей ладони краской древки, перед внушительной воронихинской колоннадой родного института. Один из них я, а второй - Костя Сергеев, ныне член-корреспондент Академии наук и директор Института морской геологии и геофизики на Дальнем Востоке.
