Велимир Хлебников - Том 3. Поэмы 1905-1922

Стал невесел он, как деверь,
Не дает старик тебе вер.
Прямо старого не взять,
Вижу нож и рукоять.
Но вы сделали ошибку,
Вместо е поставлю ять.
Чу, сокрыв свою улыбку,
Хочет малый год пенять.

Если сделана она,
То не наша то вина.
Квасу весело здесь не пито
Меж веселого меж лепета.
Здесь сидели дружно мы
И курили свой тютюн,
Как гребцы кругом кормы.
Ждали, к нам приходит юн.

И недели здесь сидели,
Песни пели еле-еле,
От мороза грустно ежась,
Судьбой дедушки тревожась.
Нет, не правда! Мы все знали,
Юный год напрасно строг.
Если худшее (едва ли),
Дед отправится в острог.

В год невзгод, как в годы случая,
Верным будет сердце лучшее.
Знать, не страшны ни морозы,
Ни жестоких слов угрозы.
Это первая победа,
Что веселой чередой
Утешали слезы деда
С белой снежной бородой.

Да, мы плакали не раз,
Будь с ним добрым, – вот наш сказ.
Если так сказал коварно,
Это нынче благодарно!
Вас на гуслях воспоют,
Сложат песни вам на славу,
В цепь его же закуют,
Бросят мишке на забаву.

Наш пришелец современнее,
Быть вам грубым с нами менее.
Он наш друг и он нам мил,
Мучил семь дней и томил.
Семь трудились только суток,
Так велит закон иль норов.
Да и эти полны шуток,
Смеха, легких разговоров.

И неясных обожаний,
И кумиров развенчаний?
Пусть хотя бы даже эдак.
Смех не так уж част и редок.
Как бы ни был смысл ваш едок,
Остроумен, зол и колок,
Не смутишь тем ты соседок,
Не боимся мы иголок.

Что ни слово, примем жарче,
Что ж на это скажешь, старче?
Ты силен с такой защитой,
Смотришь более сердитей.
Год пришелец! Не порочим
Мы тебя словес речьбой,
Так зачем пришел, как отчим,
И грозишь творить разбой?

Так-то так, но меж словес
Не сокрыт ли хитрый бес?
Где два юных смелых глаза,
Там веселье и проказа.
Я боюсь, чтоб не надули
Нас веселые недели.
Слишком весело взглянули,
Когда рядышком сидели.

С их лукавым словарем
Ни проснемся, ни умрем.
Лучше будет, если вместе
Обмозгуем дело чести.
Уж зима уходит белая,
Скоро лето и весна.
Расскажи мне, что вы, делая,
Жили день и миги сна.

Ты жесток к нам, мы невинны.
Нет в нас жизни половины.
И не знаем всех вестей,
Всех упадших крепостей.
Если смотрим щегольски,
Если взор в мечах ресницы,
То затем, что седоки
Рока ласковой десницы.

Это будет без лукавства,
Озорства, самоуправства.
В этом честный виден разум,
Время дать отпор проказам.
Ветер так заметил умный,
Он на крыльях поднялся
И, прозрачный, стройный, шумный,
Быстро на небо взвился.

Все твердит одно, как дятел:
Видно, новый сразу спятил.
Чай, мы вместе, мы его!
Нет, голубчик, не того!
Дед, родной, тебя морочат.
Тебя жалко: дедка беден.
Нет, не ты, но мертвый кочет,
Он же будет нами съеден.

Помним всё же: быть соседом
Неприятно с людоедом.
Коли речь шла не о дедке,
Мы бы стали людоедки.
Козявки, мошки, много надо ли,
Чтоб был стол великолепен.
Ведь умеет быть от падали
Сытым младший Юрий Репин.

Пить скорее сок березы
Буду, лить чем белы слезы,
Что попал на стол теленок,
Дитя слабое пеленок.
Слезы вымой, дед любимый,
Резво по снегу пляши.
Слезы вымой, подсудимый,
И улыбкой насмеши.

«Ишь ты выдумал какое,
Что, уха я иль жаркое?
Сами знаем, было б худо,
Будь я подан вам на блюдо
Руки кверху, ноги в боки,
Раз и два, два, два и три.
Мы же смотрим резвооки.
Крепче, милая, смотри».

Раскраснелся он и вымок
От скачков и от ужимок.
Лихо, лихо дед плясал,
Снег на елки разбросал.
Как награду чудной прыти
Этих добрых старых ног,
Не пойти ль и раздобыта
Победителю венок?

«Быть спящими обязанность,
Но тут есть недосказанность.
Не уйду я, дам присягу,
Здесь всхрапнуть я только лягу».
«Вот что, дед, брады не комкай,
Борода твоя чиста.
Ляг, но раньше почеломкай
Меня в красные уста».

«Это дело, это любо,
Протяни, мальчишка, губы.
Это точно есть обычай,
Смена власти и величий.
Эх, я лихо расплясался,
Вспомнил молодость свою,
Даже горб мой зачесался,
Что тут делать, не таю».

Посмотрите, засыпает,
Даже голубь улетает,
Чтобы сну не помешать,
Чаши сна не осушать.
«Вот что, слухай, детвора,
Не хотел я остепениться,
Теперь вижу, что пора!
Жизнь уходит прочь, изменница.

На пуховой, на постельке
Вас качал я в колыбельке,
А теперь я отхожу
И не очень я тужу.
Сам, вы видите, устал
И уж жребий жизни вынул.
Кубок жизни опростал
И дном кверху опрокинул».

Кто узнает, кто поведает,
Что о чем во сне беседует.
Будет гость наш хорохориться,
Станем петь, за песней спорится.
Жизнь веселые остроты
Замышляет и находит.
Тот пришел, а тот в ворота
В те же самые уходит.

Я боюсь, что ненароком
Мы напомним о жестоком.
Лучше будем, сестры, тихи,
Избегая слов шумихи.
Это верно и умно,
Надо спящего щадить.
Но сейчас уже темно,
Скоро полночь будет бить.

«Так-то так, – сказал, кто слышит,–
Посмотрите, он не дышит».
Что? Неправда! Быть не может.
Да, рот ветра не тревожит.
Грудь крепка и неподвижна,
И ее застыла кузница.
Красота лица так книжна,
Уж другого мира узница.

В глубине глаз темносиней
Тает вестник вьюги, иней.
Уронив на жизнь намеки,
Остывает краснощекий,
Белобрадый старый год.
Так печалью веют тучи,
Озарив собой заход,
Обагрив гор снежных кручи.

Год – младенец, будь приветлив.
Каждый вождь в начале сметлив.
Всё обман и суета,
Эта жизнь и жизнь та.
Мы же видим: точно пар,
Подымается он к тучам
И венками легких пар
Помогает быть летучим.

Позабыв игру и песенки,
Взмахом крыл поставив лесенки,
Улетает в небеса
Года старого краса.
Мы крылом гробницу движем.
Старый дедушка малинов
И следит, в гробу недвижим,
Стрелку страшных властелинов.

То, что будет, чья вина?
Старость люди не забыли.
Но что будет впредь страна,
Где сердца давно уж были?
Новый год, смеясь, я встречу,
Встречу хладен и спокоен.
Так готов рассеять сечу
Каждый умный светлый воин.

Где Волга прянула стрелою
На хохот моря молодого,
Гора Богдо своей чертою
Темнеет взору рыболова.
Слово песни кочевое
Слуху путника расскажет:
Был уронен холм живой,
Уронил его святой,–
Холм, один пронзивший пажить!
А имя, что носит святой,
Давно уже краем забыто.
Высокий и синий, боками крутой,
Приют соколиного мыта!
Стоит он, синея травой,
Над прадедов славой курган.
И подвиг его и доныне живой
Пропел кочевник-мальчуган.
И псов голодающих вторит ей вой.
Как скатерть желтая, был гол
От бури синей сирый край.
По ней верблюд, качаясь, шел
И стрепетов пожары стай.
Стоит верблюд сутул и длинен,
Космат, с чернеющим хохлом.
Здесь люда нет, здесь край пустынен,
Трепещут ястребы крылом.
Темнеет степь; вдали хурул
Чернеет темной своей кровлей,
И город спит, и мир заснул,
Устав разгулом и торговлей.
Как веет миром и язычеством
От этих дремлющих степей!
Божеств морских могил величеством
Будь пьяным, путник, пой и пей.
Табун скакал, лелея гривы,
Его вожак шел впереди.
Летит как чайка на заливы,
Волнуя снежные извивы,
Уж исчезающий вдали.
Ах, вечный спор горы и Магомета,
Кто свят, кто чище и кто лучше.
На чьем челе Коран завета,
Чьи брови гневны, точно тучи.
Гора молчит, лаская тишь,
Там только голубь сонный несся.
Отсель урок: ты сам слетишь,
Желая сдвинуть сон утеса.
Но звук печально-горловой,
Рождая ужас и покой,
Несется с каждою зарей
Как знак: здесь отдых, путник, стой!
И на голубые минареты
Присядет стриж с землей на лапах,
А с ним любви к иным советы
И восковых курений запах.
Столбы с челом цветочным Рима
В пустыне были бы красивы.
Но, редкой радугой любима,
Она в песке хоронит ивы.
Другую жизнь узнал тот угол,
Где смотрит Африкой Россия,
Изгиб бровей людей где кругол,
А отблеск лиц и чист и смугол,
Где дышит в башнях Ассирия.
Мила, мила нам пугачевщина,
Казак с серьгой и темным ухом.
Она знакома нам по слухам.
Тогда воинственно ножовщина
Боролась с немцем и треухом.
Ты видишь город стройный, белый,
И вид приволжского кремля?
Там кровью полита земля,
Там старец брошен престарелый,
Набату страшному внемля.
Уже не реют кумачи
Над синей влагою гусей.
Про смерть и гибель трубачи,
Они умчались от людей.
И Волги бег забыл привычку
Носить разбойников суда,
Священный клич «сарынь на кичку»
Здесь не услышать никогда.
Но вновь и вновь зеленый вал
Старинной жаждой моря выпит.
Кольцом осоки закрывал
Рукав реки – морской Египет.
В святых дубравах Прометея
Седые смотрятся олени.
В зеркалах моря сиротея
С селедкой плавают тюлени.
Сквозь русских в Индию, в окно,
Возили ружья и зерно
Купца суда. Теперь их нет.
А внуку враг и божий свет.
Лик его помню суровый и бритый,
Стада ладей пастуха.
Умер уж он; его скрыли уж плиты,
Итоги из камня, и грез, и греха.
Помню я свет отсыревшей божницы.
Там жабы печально резвились!
И надпись столетий в камней плащанице!
Смущенный, наружу я вышел и вылез.
А ласточки бешено в воздухе вились
У усыпальницы предков гробницы.
Чалмы зеленые толпой
Здесь бродят в праздник мусульман,
Чтоб предсказал клинок скупой
Коней отмщенья водопой
И месть гяуру (радость ран).
Казани страж – игла Сумбеки,
Там лились слез и крови реки.
Там голубь, теменем курчав,
Своих друзей опередил
И падал на землю стремглав,
Полет на облаке чертил.
И отражен спокойным тазом,
Давал ума досугу разум.
Мечеть и храм несет низина
И видит скорбь в уделе нашем.
Красив и дик зов муэдзина,
Зовет народы к новым кашам.
С булыжником там белена
На площади ясной дружила,
И башнями стройно стена
И город и холм окружила.
И туча стрел неслась не раз.
Невест восстанье было раз.
Чу! слышен плач, и стан княжны
На руках гнется лиходея.
Соседи радостью полны,
И под водою блещет шея.
И помнит точно летописец
Сии труды на радость злобы,
И гибель многих вольных тысяч,
И быстро скованные гробы.
Настала красная пора
В низовьях мчащегося Ра.
Война и меч, вы часто только мяч
Лаптою занятых морей,
И волжская воля, ты отрок удач,
Бросая на север мяч гнева полей.
«Нас переженят на немках, клянусь!»
Восток надел венок из зарев,
За честь свою восстала Русь,
И, тройку рек копьем ударя,
Стоял соперник государя.
Заметим кратко: Ломоносов
Был послан морем Ледовитым,
Спасти рожден великороссов,
Быть родом, разумом забытым.
Но что ж! забыв его венок,
Кричим гурьбой: падам до ног.
И в звуках имени Хвалынского
Живет доныне смерть Волынского.
И скорбь безглавых похорон
Таится в песни тех сторон.
Ты видишь степь: скрипит телега,
Песня лебедя слышна,
И живая смерть Олега
Вещей юности страшна.
С косой двойною бог скота,
Кого стада вскормили травы,
Стоит печально. Все тщета!
Куда ушли столетья славы?
Будь неподвижною, севера ось,
Как остов небесного судна.
В бурю родились, плывем на авось,
Смотрим загадочно, грозно и чудно.
И светел нам лик в небе брошенных писем,
Любим мы ужас, вой смерча и грех.
Как знамя мы молодость в бурю возвысим,
Рукой огневою начертим мы смех.
Ах, мусульмане те же русские,
И русским может быть ислам.
Милы глаза, немного узкие,
Как чуть открытый ставень рам.
Что делать мне, мой грешный рот?
Уж вы не те, уж я не тот!
Казак сдувал с меча пылинку,
На лезвие меча дыша.
И на убогую былинку
Молилась Индии душа.
Когда осаждался тот город рекой,
Он с нею боролся мешками с мукой.
Запрятав в брови взоры синие,
Исполнен спеси и уныния,
Верблюд угрюм, неразговорчив,
Стоит, надсмешкой губы скорчив.
И, как пустые рукавицы,
Хохлы горба его свисают,
С деньгой серебряной девица
Его за повод потрясает.
Как много просьб к друзьям встревоженным
В глазах торгующих мороженым!
Прекрасен в рубищах их вырез.
Но здесь когда-то был Озирис.
Тот город, он море стерег!
И впрямь, он был моря столицей.
На Ассирию башен намек
Околицы с сельской станицей.
И к белым и ясным ночным облакам
Высокий и белый возносится храм
С качнувшейся чуть колокольней.
Он звал быть земное довольней.
В стволах садов, где зреет лох,
Слова любви скрывает мох.
Над одинокою гусяной
Широкий парус, трепеща,
Наполнен свежею моряной,
Везет груз воблы и леща.
Водой тот город окружен,
И в нем имеют общих жен.