Штефан Георге - Альгабал (сборник)
В оргиастическом исступлении Гелиогабала проявились его сотериологические амбиции. Изображая сиро-египетскую ипостась Адониса, воскрешающего бога, Гелиогабал возрождал в первичных формах и с первичным смыслом обряды эвокации (вызывания богов), утратившие к началу III столетия как свое сакральное значение, так и пресловутую целесообразность для самих римлян. Впрочем, империя не смогла преодолеть видимый только Великому Понтифику (Pontifex Maximus – букв. «Великий Мостостроитель») жертвенный кризис{ Феномену жертвенного кризиса посвящены исследования антрополога, философа и культуролога Рене Жирара. Издание на рус. яз.: Жирар Рене. Козел отпущения / Пер. с фр. Г.М. Дашевского. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2010.}, истинное начало несчастья для всех сословий. Гелиогабал, как пишут историки, жалобными криками, ритуальными танцами и воем изображал богиню Саламбо{ Саламбо – возлюбленная Адониса (Таммуза), отождествляемая эллинами с Афродитой. Культ этой финикийско-пунической богини напоминает культ Кибелы. Возможно, Саламбо идентична богине Тиннит (одно из верховных божеств карфагенского пантеона). Почитаемая в паре с Баал-Хаммоном, она – богиня лунного (ночного) неба, плодородия, подательница животворной росы, покровительница деторождения и богиня-охотница. Удовлетворительной этимологии имени Саламбо до сих пор не существует. Дион Кассий (Historia Romana, LXXIX, 11) сообщает, что детские жертвоприношения, традиционные для этого карфагенского культа, при Гелиогабале были возобновлены.}, тем самым подавая себе знамение гибели. В определенный момент, вероятно, и ему, увлеченному до беспамятства священнодействием жеста, стало понятно: все было напрасным, все останется неоцененным, незамеченным, будет проклято наряду с именами врагов Отечества.
Бескомпромиссный и цельный Антонин Гелиогабал руководствовался теми же эсхатологическими представлениями в политике, что и в частной жизни. Будучи сам провинциальным патрицием, он убеждался в том, что всяческая светская инициативность уже бесполезна в отношении столичных и региональных чиновников. Никакая стоическая философия, доверительно пересказанная в двенадцати книгах Марком Аврелием Антонином, не внушит искушенным римлянам этически выдержанную деонтологию; на любого ригориста от юстиции найдутся десятки «сулланцев», умудряющихся найти в самом филантропически-справедливом законе собственные мелкие и преступные выгоды. Антонену Арто не было нужды излишне поэтизировать выступления Гелиогабала в сенате, где он на первом же полуофициальном собрании грубо спрашивает у старейшин государства, аристократов, бывших сенаторов и законодателей всех уровней, познали ли они в юности педерастию, практиковали ли они содомию, вампиризм, ведьмовство, скотоложство; и, как свидетельствует Лампридий, он задает им эти вопросы в самых грубых выражениях. Неуместные на совещаниях правительства вопросы могли быть заданы в иной форме, например так: познали вы в молодости запретные, наиболее сильные удовольствия? Что тождественно вопросу: понимаете ли вы всю глубину своего падения? Элий Лампридий замечает, что почтенные старцы краснели и молчали в ответ, ввиду их возраста или высокого положения им якобы претили подобные разговоры. Сомнительно, что этим людям, чья молодость пришлась на правление ценителя перверсий Коммода или Септимия Севера, слишком занятого войной, чтобы заботиться о моральном облике своих подданных, было совсем нечем «гордиться».
Главное, разумеется, состояло не в том. Согласно исследованиям Мирча Элиаде{ См., напр.: Элиаде Мирча. История веры и религиозных идей. Том II. От Гаутамы Будды до триумфа христианства. Гл. XX, § 161–167 / Пер. Н.Б. Абалаковой, С.Г. Балашовой, H.H. Кулаковой и A.A. Старостиной. М.: Академический проект, 2009.} и Рене Жирара, достойная пантеона жертва должна сочетать величие и ничтожество, превзойти современников и окружение как в пороках, так и в художественной красоте. Античная сотериология не знакома с «нравственной чистотой» жертвы. Воинствующий гедонизм, предписывающий – по выражению Элия Лампридия – всю жизнь с момента избрания императором искать и находить новых удовольствий, можно охарактеризовать как кумулятивный процесс жертвоприношения, в свое время апробированный Гаем Юлием Германиком по прозвищу Калигула и Нероном Клавдием Друзом. Своей мрачной славой они обеспечили последующим императорам релятивную социальную и эстетическую оценку: «…и все-таки при Калигуле (Нероне) было хуже».
Грандиозные пиры Гелиогабала, на которые приглашались, кроме патрициев, все, кого пожелает видеть божественный император, – нищие, увечные, обыкновенные ремесленники, философы, – эти пиры, фигурально выражаясь, проходили под девизом «Edite, bibite, post mortem nulla voluptas» («Ешьте, пейте, после смерти нет наслаждений»). Не существенно, от чьей руки и по чьему приказу суждено погибнуть пирующим, но этот (и любой другой) пир может стать последним, ибо настали последние дни и пристало не искать легких путей к перерождению, как заповедовано богами. Гелиогабал чает воссоединения с богами через экстаз и, стало быть, обновления мира, со всеми и для всех.
Нельзя обойти вниманием и синонимичную божественному имени роскошь, которой Гелиогабал окружил себя еще до прибытия в Рим. Его расточительство, нисколько не схожее со скаредностью Веспасиана, созданный им антураж, не сравнимый с унифицированной, шаблонной версией роскоши благородных римлян, каковую живописует Теодор Моммзен{ См.: Моммзен Теодор. История Рима. Кн. I. Гл. VI. СПб.: Наука, 1997.}, размах, с каким живет юный правитель, – все это уже в его времена становится легендарным. Но служит оно не столько личному тщеславию, сколько обрядовой системе эвокации.
Антонин пришел к мысли, что храмом следует сделать свое жилище, коль скоро неоспорима и неприкосновенна только собственность императора. Из скудных сообщений историков мы знаем, как Гелиогабал, отличавшийся взыскательным вкусом в отношении всего, на что бы ни смотрел и к чему бы ни прикасался, постоянно экспериментирует с антуражем, интерьером и ландшафтом, ищет совершенные сочетания видимых и осязаемых форм, цветов, запахов и звуков. Элий Лампридий, в частности, пишет:
«XIX. (1) Он – первый из частных людей – стал покрывать ложа золотыми покрывалами, так как тогда это было уже позволительно на основании авторитетного разрешения Антонина Марка, который продал с аукциона всю пышную императорскую обстановку.
(2) Затем он устраивал пиры с сервировкой различных цветов – сегодня, например, зеленого, на другой день – бледно-зеленого, на третий – голубого и так далее, в течение лета каждый день меняя цвет.
(3) Он первый завел серебряные самоварящие сосуды, первый – и серебряные котлы. Были у него и сосуды по сто фунтов весом, серебряные, с резными украшениями; некоторые из них были обезображены имевшимися на них сладострастными изображениями.
(4) Он первый придумал приправлять вино душистой смолой или полеем.
(5) Вино, приправленное розами, которое было известно и раньше, он сделал еще более благовонным, добавляя к нему растертые сосновые шишки.
(6) <…> Он первый стал делать студень из рыб, устриц обыкновенных и с гладкими раковинами, а также из других такого рода раковин, из лангуст, крабов и скилл.
(7) Он устилал розами столовые, и ложа, и портики и гулял по ним; также – всякого рода цветами: лилиями, фиалками, гиацинтами, нарциссами.
(8) Он купался в водоемах только в том случае, если туда были влиты ценные душистые мази или эссенция шафрана.
(9) Он не соглашался возлечь на ложе, если оно не было покрыто заячьим мехом или пухом куропаток, который находится у них под крыльями; подушки он часто менял»{ Лампридий Элий. Антонин Гелиогабал // Властелины Рима / Пер. с лат. С.П. Кондратьева. М.: Наука, 1992. С. 46.}.
Существует версия, что Антонин удерживал власть в течение четырех лет только в силу изощренных манипуляций четырех Юлий: Юлии Месы, ее сестры Юлии Домны (до смерти оной в 217 году), супруги императора Септимия, Юлии Соэмии и, отчасти, Юлии Мамеи, матери будущего императора Александра Севера. В большинстве «светских» инициатив последнего Антонина проглядывает нелицеприятный рудимент первобытного матриархата, называемого в академических и не только кругах «гинекократией». Историки не единожды указывают, что самопровозглашенный Sacerdos Amplissimus Dei Invicti Solis Elagabali (великолепный непобедимый бог солнца Эла-Габал) не правил, но царствовал во вверенном ему государстве. Его родные и родственники, в большинстве своем предпочитающие действенную тактику интриг и подкупа, были хорошо осведомлены: Гелиогабал по существу – одиозный и вместе с тем притягательный Символ. Он – возведенная на престол и алтарь жертва, закланная во искупление кровожадного культа государственности. Бунт, о котором вдохновенно пишет Арто, не был направлен на «анархию римского политеизма», которая к тому времени стала статуарной формой порядка. Не было и бунта «против римской монархии, которую он <Гелиогабал> принудил к содомии с ним». Среди первых пятнадцати римских императоров один только Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик не имел любовных связей с мужчинами. Это считалось необычным поведением и высмеивалось поэтами и писателями, которые говорили: любя только женщин, Клавдий сам стал женоподобным. Гомоэротическая власть Рима, особенно в лице сенаторов, которых Гелиогабал называл «рабами в тогах», не могла простить Символу другого – того, что он стал «подставным лицом» гинекократок, властолюбивых женщин.
