Вадим Шершеневич - Стихотворения и поэмы

Это я набросал вам тысячи
Слов нежных, как пушистые ковры на тахтах,
И жду пока сумрак высечет
Ваш силуэт на этих коврах.

Я жду. Ждет и мрак. Мне смеется.
Это я. Только я. И лишь
Мое сердце бьется,
Юлит и бьется,
В мышеловке ребер красная мышь.

Ах, из пены каких-то звонков и материй,
В засевающих волнах лифта невдруг,
Чу! взлетели в сквозняк распахнуться двери,
Надушить вашим смехом порог и вокруг.

Это я протянул к вам руки большие,
Мои длинные руки вперед
И вперед,
Как вековые
Веки Вия,
Как копье
Свое
Дон-Кихот.

Вы качнулись и волосы ржавые двинуться
Не сумели, застыв, измедузив анфас.
Пусть другим это пробило только одиннадцать,
Для меня командором шагает двенадцатый час.

Разве берег и буря? Уж не слышу ли гром я?
Не косою ли молний скошена ночь?
Подкатываются волны, как к горлу комья,
Нагибается профиль меня изнемочь.

Это с бедер купальщиц или с окон стекает?
И что это? Дождь? Иль вода? А сквозь мех
Этой тьмы две строки ваших губ выступают,
И рифмой коварной картавый ваш смех.

Этот смех, как духи слишком пряные, льется,
Он с тахты. Из-за штор. От ковров. И из ниш.
А сердце бьется,
Юлит и бьется,
В мышеловке ребер умирает мышь.

Свора слез в подворотне глотки
За икры минут проходящий час
Сердце без боли — парень без походки,
В пепельницу платка окурки глаз.

Долго плюс дольше.
Фокстерьеру сердца
Кружиться, юлиться, вертеться.
Волгою мокрый платок
В чайнике сердца кипяток.
Доменною печью улыбки 140 по Цельсию
Обжигать кирпичи моих щек.
Мимо перрона шаблона по рельсе
Паровоз голоса с вагонами строк.

Сквозь обруч рта, сквозь красное О он
Красный клоун
Язык ранний
Тост.
В небес голубом стакане
Гонококки звезд.

Стволы стреляют в небо от жары
И тишина вся в дырьях криков птичьих.
У воздуха веснушки мошкары
И робость летних непривычек.

Спит солнечный карась вверху,
Где пруд в кувшинках облаков и не проточно.
И сеет зерна тени в мху
Шмель — пестрый почтальон цветочный.

Вдали авто сверлит у полдня зуб
И полдень запрокинулся неловок…
И мыслей муравьи ползут
По пням вчерашних недомолвок.

День минус солнце плюс оба
Полюса скрипят проселком веков.
Над нами в небе пам-пам пляшет злоба,
Где аэро качается в гамаке ветров.

Лечь — улицы. Сесть — палисадник.
Вскочить — небоскребы до звезд.
О, горло! Весенний рассадник
Хрипоты и невиданных слез.

О, сердце! Какого пророчества
Ты ждешь, чтоб вконец устать
И каждую вещь по имени-отчеству
Вежливо не называть?!

Уткнись в мою душу, не ерзай,
Наседкой страстей не клохчи
И аппаратиком Морзе
По ленте вен не стучи!

Отдираю леса и доски
С памятника завтрашних жить:
Со свистком полицейским, как с соской,
Обмочившись, осень лежит…

Возвращаясь с какого-то пира
Минус разум плюс пули солдат,
Эти нежные вёсны на крыльях вампира
Пролетают глядеть в никуда.

Это лужицы светятся нежно и лоско.
Это ногти на длинных пальцах Тверской…
Я иду и треплет мою прическу
Ветер теплой и женской рукой.

Ах, как трудно нести колокольчики ваших улыбок
И самому не звенеть,
На весь мир не звенеть,
Не звенеть…
Вы остались. Устались, и стаей серебряных рыбок
Ваши глаза в ресничную сеть.

Только помнится: в окна вползали корни
Всё растущей луны между засадами ос.
«Ах, как мертвенно золото всех Калифорний
Возле россыпи ваших волос!..»

Канарейка в углу (как осколок луны) нанизала,
Низала
Бусы трелей стеклянных на нитку и вдруг
Жестким клювом, должно быть, эту нить оборвала,
И стекляшки разбились, попадав вокруг.

И испуганно прыснули под полом мышки,
И взглянувши на капельки ваших грудей,
Даже март (этот гадкий, непослушный мальчишка)
Спотыкнулся о краткий февраль страстей.

У купца — товаром трещат лабазы,
Лишь скидавай засов, покричи пять минут:
— Алмазы! Лучшие свежие алмазы! —
И покупатели ордой потекут.

Девушка дождется лунного часа,
Выйдет на площадь, где прохожий чист,
И груди, как розовые чаши мяса,
Ценителю длительной дрожи продаст.

Священник покажется толстый, хороший.
На груди с большущим крестом,
И у прихожан обменяет на гроши
Свое интервью с Христом.

Ну а поэту? Кто купит муки,
Обмотанные марлей чистейших строк?
Он выйдет на площадь, протянет руки,
И с голоду подохнет в недолгий срок!

Мое сердце не банк увлечений, ошибки
И буквы восходят мои на крови.
Как на сковородке трепещется рыбка,
Так жарится сердце мое на любви!

Эй, люди! Монахи, купцы и девицы!
Лбом припадаю отошедшему дню,
И сердце не успевает биться,
А пульс слился в одну трескотню.

Но ведь сердце, набухшее болью, дороже
Пустого сердца продашь едва ль,
И где сыскать таких прохожих,
Которые золотом скупили б печаль?!

И когда ночью сжимаете в постельке тело ближнее,
Иль устаете счастье свое считать,
Я выхожу площадями рычать:
— Продается сердце неудобное, лишнее!
Эй! Кто хочет пудами тоску покупать?!

От полночи частой и грубой,
От бесстыдного бешенства поз,
Из души выпадают молочные зубы
Наивных томлений,
Влюблений
И грез.

От страстей в полный голос и шепотом,
От твоих суеверий, весна.
Дни прорастают болезненным опытом,
Словно костью зубов прорастает десна.

Вы пришли и с последнею, трудною самой
Болью взрезали жизнь, точно мудрости зуб,
Ничего не помню, не знаю, упрямо
Утонувши в прибое мучительных губ.

И будущие дни считаю
Числом оставшихся с тобой ночей…
Не живу… Не пишу… Засыпаю
На твоем глубоком плече.

И от каждой обиды невнятной
Слезами глаза свело.
На зубах у души побуревшие пятна.
Вместо сердца — сплошное дупло.

Изболевшей душе не помогут коронки
Из золота. По ночам
Ты напрасно готовишь прогнившим зубам
Пломбу из ласки звонкой…

Жизнь догнивает, чернея зубами.
Эти черные пятна — то летит воронье!
Знаю: мудрости зуба не вырвать щипцами,
Но как сладко его нытье!..

Когда среди обыденной жизни,
Напоминающей днями слова салонной болтовни,
Кто-нибудь произнесет
(Для того, чтоб посмеяться
Или показаться грустным)
— Любовь!
Эти буквы сливаются во что-то круглое,
Отвлеченное,
Попахивающее сплетнями.
Но все хватаются за него,
Как ребенок за мячик.
А мне делается не по себе,
Нестерпимо радостно.
Хотя сердце сжимается, как у рыдающего горло,
Хотя вспоминанья впиваются в мозг
Холодеющими пальцами умирающего
Вцепившегося в убийцу
И, застегнутый на все пуговицы спокойствия,
Я молчу…
Впрочем, кто же не услышит в таком молчании
Возгласов, криков, стонов,
Если даже воздух золотится огненными знаками препинаний!
И не так ли озарялся Христос на кресте,
Когда звучало:
— Отче наш!
Ибо изо всех произносивших это,
Только ему было ведомо,
Что именно значит такое страшное имя,
И того, кого называли окрест понаслышке.
Он видел воочию.
Так молчу о любви,
Потому что знакомые что-то другое
Называют любовью
(Словно мохнатой гориллой колибри),
И хочется долго до самой могилы
(И, пожалуй, даже дальше!)
О моей настоящей любви
Думать без строф, без размера, особенно без рифм.
До мудреного просто, другим непонятно.
И завидовать,
Что не я выдумал это единственное слово:
— Любовь