Джон Китс - Ламия, Изабелла, Канун святой Агнесы и другие стихи
340 А губы - горьких стонов, и Победа
Крылатое, неверное созданье
Была еще не рождена на свет.
Но вспомните: Гиперион могучий,
Наш самый светлый брат, еще царит...
345 Он здесь! Взгляните - вот его сиянье!"
Все взоры были скрещены в тот миг
На Энкеладе, и пока звучали
Его слова под сводами ущелья,
Внезапный отблеск озарил черты
350 Сурового гиганта, что сумел
Вдохнуть в богов свой гнев. И тот же отблеск
Коснулся остальных, но ярче всех
Сатурна, чьи белеющие пряди
Светились, словно вспененные волны
355 Под сумрачным бушпритом корабля,
Когда вплывает он в ночную бухту.
И вдруг из бледно-серебристой мглы
Слепящий, яркий блеск, подобно утру,
Возник и залил все уступы скал,
360 Весь этот горестный приют забвенья,
И кручи, и расщелины земли,
Глухие пропасти и водопады
Ревущие - и весь пещерный мир,
Одетый прежде в мантию теней,
365 Явил в его чудовищном обличье.
То был Гиперион. В венце лучей
Стоял он, с высоты гранитной глядя
На бездну скорби, что при свете дня
Самой себе казалась ненавистной.
370 Сверкали золотом его власы
В курчавых нумидийских завитках,
И вся фигура в ореоле блеска
Являла царственный и страшный вид,
Как на закате Мемнона колосс
375 Для пришлеца с туманного Востока.
И, словно арфа Мемнона, стенанья
Он испускал, ладонью сжав ладонь,
И так стоял недвижно. Эта скорбь
Владыки солнца тягостным уныньем
380 Отозвалась в поверженных богах,
И многие свои прикрыли лица,
Чтоб не смотреть. Лишь пылкий Энкелад
Свой взор горящий устремил на братьев,
И, повинуясь этому сигналу,
385 Поднялся Иапет и мощный Крий,
И Форкий, великан морской, - и стали
С ним рядом, вчетвером, плечом к плечу.
"Сатурн!" - раздался их призыв, и сверху
Гиперион ответил громким криком:
390 "Сатурн!" Но старый вождь сидел угрюмо
С Кибелой рядом, и в лице богини
Не отразилось радости, когда
Из сотен глоток грянул клич: "Сатурн!"
Книга третья
Вот так между покорностью и буйством
Метались побежденные титаны.
Теперь оставь их, Муза! Не по силам
Тебе воспеть такие бури бедствий.
5 Твоим губам скорей печаль пристала
И меланхолия уединенья.
Оставь их, Муза! Ибо скоро встретишь
Ты множество божеств первоначальных,
Скитающихся в мире без приюта.
10 Но с трепетом коснись дельфийской арфы,
И пусть повеет ветерком небесным
Мелодия дорийской нежной лютни;
Ведь эта песнь твоя - Отцу всех песен!
Все розовое сделай ярко-алым,
15 Пускай румянец розы вспыхнет ярче,
Пусть облака восхода и заката
Плывут руном роскошным над холмами,
Пусть красное вино вскипит в бокале
Ключом студеным, пусть на дне морском
20 Ракушек розовеющие губы
В кармин окрасятся, пусть щеки девы
Зардеют жарко, как от поцелуя.
Возрадуйтесь, тенистые Киклады
И главный остров их, священный Делос!
25 Возрадуйтесь, зеленые оливы,
И тополя, и пальмы на лужайках,
И ветер, что поет на побережье,
И гнущийся орешник темноствольный:
Об Аполлоне будет эта песня!
30 Где был он в час, когда в приют скорбей
Спустились мы за солнечным титаном?
Он спящими оставил пред зарею
Мать и свою ровесницу-сестру
И в полумраке утреннем спустился
35 К ручью, чтоб там бродить под сенью ив,
По щиколотку в лилиях росистых.
Смолк соловей, и начал песню дрозд,
И несколько последних звезд дрожали
В лазури. Не было ни уголка
40 На острове - ни грота, ни пещеры
Куда не достигал бы ропот волн,
Лишь густотою леса приглушенный.
Он слушал, и мерцала пелена
Перед глазами, и стекали слезы
45 По золотому луку. Так стоял,
Когда из чащи выступила вдруг
Богиня с грозно-величавым ликом.
Она глядела, как бы испытуя,
На юношу, и он, спеша постичь
50 Загадку взора этого, воскликнул:
"Как ты прошла по зыбкой глади моря?
Или незримая в незримых ризах
Доселе ты блуждала в этих долах?
Мне кажется, я слышал шелест платья
55 По опали сухой, когда один
Мечтал я в глубине прохладной чащи,
Мне чудилось волненье и шуршанье
В густой нехоженой траве, я видел,
Как поднимали головы цветы
60 Вослед таинственным шагам. Богиня!
Я узнаю и твой бессмертный лик,
И взор бесстрастный, - или это только
Приснилось мне..." "Да, - прозвучал ответ,
Тебе приснилась я и, пробудясь,
65 Нашел ты рядом золотую лиру,
Коснулся певчих струн, - и целый мир
С неведомою болью и отрадой
Внимал рожденью музыки чудесной.
Не странно ль, что, владея этим даром,
70 Ты плачешь? В чем причина этой грусти?
Меня печалит каждая слеза,
Пролитая тобой. Открой мне душу;
Ведь я на этом острове пустынном
Была твоим хранителем и стражем
75 От детских лет, от первого цветка,
Который сорвала рука младенца,
До дня, когда ты сам сумел согнуть
Свой лук меткоразящий. Все поведай
Той древней силе, что пренебрегла
80 Своим престолом и своим покоем
Ради тебя и новой красоты,
Родившейся на свет". С мольбой в глазах,
Внезапно засиявших, Аполлон
Проговорил, из горла изливая
85 Певучие созвучья: "Мнемозина!
Тебя узнал я, сам не знаю как.
Зачем, всеведущая, ты пытаешь
Меня вопросами? Зачем я должен
Стараться выразить то, что сама
90 Ты можешь мне открыть? Тяжелый мрак
Неведенья мне застилает зренье.
Мне непонятна собственная грусть;
Я мучусь, думаю - и, обессилев,
В стенаньях опускаюсь на траву,
95 Как потерявший крылья. О, зачем
Мне эта тяжесть, если вольный воздух
Податливо струится под моей
Стопой стремительной? Зачем, зачем
С такою злостью дерн я попираю?
100 Богиня милостивая, ответь:
Один ли этот остров есть на свете?
А звезды для чего? А солнце - солнце?
А кроткое сияние луны?
А тысячи созвездий? Укажи
105 Мне путь к какой-нибудь звезде прекрасной,
И я взлечу туда с моею лирой
И серебристые ее лучи
Заставлю трепетать от наслажденья!
Я слышал гром из туч. Какая сила,
110 Чья длань властительная производит
Шум этот и смятение стихий,
Которым я внимаю - без боязни,
Но в горестном неведенье? Скажи,
Печальная богиня, - заклинаю
115 Тебя твоей рыдающею лирой:
Зачем в бреду и самоисступленье
Брожу я в этих рощах? - Ты молчишь.
Молчишь! - но я уже читаю сам
Урок чудесный на лице безмолвном
120 И чувствую, как в бога превращает
Меня громада знаний! Имена,
Деянья, подвиги, седые мифы,
Триумфы, муки, голоса вождей,
И жизнь, и гибель - это все потоком
125 Вливается в огромные пустоты
Сознанья и меня обожествляет,
Как будто я испил вина блаженных
И приобщен к бессмертью!" Задохнувшись,
Он смолк, не в силах взора оторвать
130 От Мнемозины, и мерцали чудно
Воспламененные глаза, - как вдруг
Все тело охватило страшной дрожью,
И залил лихорадочный румянец
Божественную бледность, - как бывает
135 Пред смертью - иль, верней, как у того,
Кто вырвался из лап холодной смерти
И в жгучей муке, сходной с умираньем,
Жизнь обретает вновь. Такая боль
Терзала Аполлона. Даже кудри
140 Его златые кудри трепетали
Вокруг сведенной шеи. Мнемозина
Воздела руки, словно прорицая...
И вскрикнул Аполлон - и вдруг он весь
Небесно...
(Григорий Кружков)
Текстологические принципы издания
Основной корпус предлагаемого издания составляют первый, а также последний из трех поэтических сборников Китса, вышедших при его жизни: "Стихотворения" (1817) и ""Ламия", "Изабелла", "Канун святой Агнесы" и другие стихи" (1820): Являясь крайними вехами недолгого творческого пути Китса (его поэма "Эндимион" вышла отдельным изданием в 1818 г.), две эти книги - выразительное свидетельство стремительного развития поэта, в течение двух-трех лет перешедшего от наивно-подражательных опытов к созданию глубоко оригинальных и совершенных образцов, расширивших представление о возможностях поэтического слова.
Судьба литературного наследия Китса, подлинные масштабы дарования которого по достоинству оценили лишь немногие из его современников, сложилась непросто. За четверть века после его смерти в феврале 1821 г. из неопубликованного увидело свет в различных изданиях около двух десятков его стихотворений. Серьезным вкладом в изучение жизни и творчества поэта, заложившим фундамент позднейшей обширной китсианы, оказалось предпринятое Ричардом Монктоном Милнзом (впоследствии лорд Хотон) двухтомное издание "Life, Letters, and Literary Remains, of John Keats", вышедшее в 1848 г. в Лондоне и основанное на многочисленных документах, биографических свидетельствах, воспоминаниях друзей и близких знакомых Китса. Наряду с письмами Р. М. Милнз напечатал впервые свыше сорока произведений Китса. Публикации стихов поэта продолжались вплоть до 1939 г. усилиями целого ряда литературоведов и биографов Китса; среди них особенное значение имели издания под редакцией Гарри Бакстона Формана (1883, 1910, 1915, 1921-1929) и его сына Мориса Бакстона Формана (1938-1939, 1948), Сидни Колвина (1915), Эрнеста де Селинкура (1905, 1926) и Генри Уильяма Гэррода (1939, 1956, 1958).
