Антология - Поэзия Латинской Америки

Ты стала родной нам, дорога,
как вещь домашнего обихода;
и все здесь родное: над тротуаром
высоких деревьев своды,
веселое буйство мальчишек,
и лица друзей старинных,
и шепоток
бесконечных историй интимных,
блуждающих по кварталу,
и монотонные стоны шарманки усталой,
которые нравятся нашей соседке,
большеглазой, печальной.
Мы любим тебя
навечно и изначально,
дорога к нашему дому. Ей-богу,
мы любим тебя, дорога!

Здесь все
нам тревожит память!
Кажется, каждый камень
в своих тайниках скрывает
шелест шагов знакомых,
которых с годами
мы не услышим
у нашего дома.

Дорога, для нас
ты, словно лицо дорогое,
которое мы целовали
несчетное множество раз.
Видишь, как мы сроднились с тобою!

Ежевечерне, без перемены, —
мы видим на улице той же
все те же привычные сцены…
И девушка та же, — скромна и тиха,—
стареющая постепенно
в ожидании жениха…

Порою нежданные встречи:
незнакомцы, приветливо или строго,
глядят на прохожих с порога.
И расставанья бывают тоже —
кто-то тихо уходит
на новое место иль в бездорожье,
покинув тебя, дорога.

Уходят люди —
соседи, которых больше не будет!
И мы — даже страшно подумать —
однажды уйдем, кто знает — куда,
тихонько уйдем, без шума,
уйдем, как они — навсегда.

Ты вернулась, шарманка. Ты снова запела,
вызывая улыбки, рыдая,
устало выдыхая… Слепец престарелый
все сидел на пороге, тебя поджидая.
Он слушает молча. И смутным наплывом —
в уголках его памяти где-то —
возникают года, когда был он счастливым
и глава его полнились светом,
вспоминает невесту, о чем-то жалеет —
неповторимы
ни радость, ни грусть… И он тихо светлеет,
упиваясь напевом старинным.
Что волнует его, что тревожит?..

Ты вернулась, шарманка. И вновь — как обычно —
тебя слушает каждый прохожий
меланхолично.
Ты неспешно шагаешь по улице нашей,
озаренная зимней луною белесой,
и мотив тараторишь — извечный, домашний.
На углу задержавшись, поешь безголосо
простодушную песню, напев безыскусный, —
что соседке-портнихе по вкусу.

А затем ты на вальс переходишь с налета,
наполняется улица грустной тревогой,
отворяются двери, и кто-то
смотрит в зимнюю лунность с порога.

В этой нежной мелодии, в зыбкости легкой
сколько образов милых, далеких!
А когда ты ушла в молчанье
на ночную легло мостовую,
то слепые глаза — как печально! —
уронили слезинку живую.

Забыла обо всем… И здесь, на фортепьяно,
к которому давно ты охладела,
оставила дневник — своей души частицу,
записки девушки, болезненной, несмелой.
Интимный мир. Я заглянул в него случайно
и никому не выдам твоего секрета —
поверь, твоим друзьям совсем неинтересно,
что именем моим полна тетрадка эта.

Витаешь в облаках… Рассеянно глядишь…
Вернись скорей — дневник я положил на место.
Оставила мечты вот здесь, на фортепьяно…
Забыла обо всем… Наивная!.. Невеста!..

Сорок восемь балконов у этого дома,
И ка все сорок восемь хоть один бы цветок.
Что за люди живут в этих серых хоромах,
Ароматы земли не пустив на порог.

Строй равняют балконы мышиного цвета,
Камень душу гнетет, зажимает в тиски.
Неужели стихов здесь не пишут поэты
И не плачут невесты от внезапной тоски.

Проживающим здесь неужели не надо,
Чтобы вился жасмин и дышал за стеной
И цветок за окном как подобие сада
Говорил о природе, хотя бы ручной.

Вам растенья чужды, незнакомы вам птицы,
Вам, не знающим песен, любви и стихов.
Вас обходят дожди, вам не светят зарницы…
…Сорок восемь балконов, и все без цветов.

Молча ты пьешь у стойки маленькой пульперии[57],
молча стоит у привязи твой неразлучный конь.
Черными были виски твои, стали совсем седыми.
Знаки судьбы положены на лоб твой, как на ладонь.

Тебе высматривать тучи, выслеживать ливней лавины,
с ветром сухим и пыльным вести мужской разговор.
Лоб твой похож на поле. Четыре глубоких морщины
пересекают, как изгородь, его опаленный простор.

Вы храбро вступили, сеньора, в единоборство с годами.
В вашей упряжке ходят солнце, воздух, вода.
Утром вместо молитвы крутите вы ногами,
Овощи, фрукты и овощи — вот и вся ваша еда.

Пускай вам шьет туалеты Рафаэль портняжного дела,
Пускай закованы в каучук вы с головы до ног.
Снова не станет мраморным уже размякшее тело,
Время не пересмотрит сполна отсчитанный срок.

На шею кораллы и жемчуг навесили вы напрасно.
Поверьте, они не скроют жалобных ваших морщин.
Только одно искусство времени не подвластно,
Только оно вашу прелесть векам передаст без седин.

Простые, дешевые краски, пятна тени и света,
Суровой рукой художника брошенные на холст.
Всего лишь четыре слова, но найденные поэтом…
Секрет сохранения юности, как видите, очень прост.

Целуйте меня, сеньора! Не медля, целуйте смело!
Я этих слов хозяин, и только за вами дело!

Может быть, птица поет
Ветвям могучего дуба.

Может быть, речка журчит
Камням замшелым и грубым.

Может быть, плачет ветер
Кресту на церковной крыше.

Может быть, мы молчим.
Потому что ты нас не слышишь.

Три молодых девицы
в покоях пышных сидели,
три прекрасных принцессы
в замке за рукодельем.

Меньшую, со взглядом лани,
прекраснейшую меж ними,
Тростиночкой называли,
Тростинка ей дали имя.

— Ай, почему ты печальна?
О чем ты вздыхаешь тяжко? —
спросил король у Тростинки,
и стала плакать бедняжка.

— Сеньор, золотистым шелком
девиз я вышила ныне:
«Меня госпожа Венера
держит я своей твердыне».

Инфанта вновь зарыдала,
король разгневался страшно:
— Мою негодницу дочку
бросьте в сырую башню!

В каменной башне мрачной
место девчонке глупой!.. —
… Голубка кругом летала —
лучник убил голубку…

— Лучник, страж королевский,
сделай такую милость,
дай мне воды глоточек,
в башне я истомилась!

— Да я не смею, инфанта!
Коль сделаю то, что просишь,
мне голову вмиг отрубят
и псам кровожадным бросят.

— Сестрички, мать-королева,
возьмите в реке водицы!.. —
Но не услышали просьбы
ни матушка, ни сестрицы.

Тут ливень внезапно хлынул,
ливень из тучи серой,
добрый и звонкий ливень —
строка в моем романсеро.

Инфанта простерла руки,
а лучник колчан подставил…
В ладонях вода искрится,
в колчане она блистает.