Анна Брэдстрит - Поэзия США

О гнусный черный дух!
        Кто дал ти сметь
Плести для обреченных мух
        Густую сеть,
                Ответь?

Оса, себя губя,
        В тот вверглась ад.
Но медлил ты — сильней тебя
        Осиный яд
                Стократ.

С нее ты в стороне
        Глаз не сводил
И нежно лапкой по спине
        Промеж ей крыл
                Водил.

А нежен был ты с ней,
        Чтобы рывок
Осиной пляски в сети сей
        Раздрать не мог
                Силок.

Но с мухою простой
        Тут ты не трус;
Схватил, и смертоносен твой,
        Коварный гнус,
                Укус.

Желаешь — разберешь
        Мораль сию:
Не тщись превыше сил — найдешь
        Ты смерть свою
                В бою.

Нам схватки смысл не скрыт:
        Соткатель Тьмы
Канаты натянуть спешит
        Своей тюрьмы.
                В ней — мы.

Чтоб гнесть Адамов род
        В своих силках,
Поскольку удержу неймет
        Скудельный прах
                В грехах.

Но Ты, что Благодать
        Несешь в Себе,
Дай вервие сие порвать,
        Припасть в мольбе
                К Тебе.

Подобно соловьям,
        Чтоб восхвалять
Тебя — ведь не скупишься нам
        Ты Благодать
                Подать.

Господь, меня Ты в прялку обрати,
        А в донце — Слово, вещее досель.
Мои пристрастия — колесом вскрути,
        Катушкой — душу. И скорей кудель,
        Мою веретеном соделав речь,
        В пить спрядывай, Создатель, бесперечь.

Меня же сделай кроснамп потом.
        Основа — Ты, а Дух Святой — уток.
Тки, Господи, склонися над холстом,
        Одежу мне сотки в защиту, Бог!
        В цвета небес потом возьми окрась
        И цветиками райскими укрась.

В нее мой разум, волю, честь одень,
        Привязанности, мненья, совесть, пыл,
Слова мои, дела — чтоб всякий день
        И Твой Престол прославлен мною был.
        Хвале и Славе Божией стократ
        Свидетельством да служит сей наряд.

Колумбия, родина славных чудес,
Земли королева и дочерь небес, —
Твой разум растет на глазах поколений,
И каждым из нас управляет твой гений.
Колумбия, край благородной мечты,
Всех в мире земель плодороднее ты.
Тебе, чье былое не залито кровью,
Дано быть надеждой земли и любовью.

В те дни, как Европа стремится к войне
И нивы ее погибают в огне,
Свободу герои твои защищают,
И слава лишь добрая их посещает.
Ты мир покоришь, но не земли поправ,
А став проповедницей мира и прав,
Расширишь пределы державы могучей
Далеко за море, высоко за тучи.

Сынам ты откроешь познанья исток,
И ранней звездой тебя встретит восток.
И древних затмят твои барды и саги,
И те, чьей высокой души и отваги
Не ценят покуда в родном им краю, —
Слетятся они под эгиду твою.
И дым ты вдохнешь благовонных курений,
Душистый, как утренний воздух весенний.

Не меньше, чем встарь, очарует наш вкус
Красы и величия вечный союз.
Чист будет наш взгляд на предмет совершенный
И в чарах души не усмотрит измены,
Пребудет изысканность чувств и манер,
И нежности женственной яркий пример
С восторгом и миром нас в жизни наставит
И в горькие дни улыбнуться заставит.

Всем нациям мощь свою явит твой флот —
Народов восторг, океанов оплот.
И юг и восток как законную плату
Дадут тебе пряности, жемчуг и злато.
Все малые царства пребудут верны
Заветам твоей миротворной весны,
Знамена твои будут реять спокойно,
И грозы утихнут, и кончатся войны.
И мы удалимся во власть наших дум,
В долины, где кедров раскидистых шум.

О музы, баловницы славы древней,
Что чтимы городами и деревней,
Ее визита выдам вам секрет,
Тем более для вас в том тайны нет.
Скажите, досточтимые, на милость, —
Зачем она к отчизне устремилась?

Не потому, что, шар оплыв земной,
Она за чудом приплыла домой,
Не для того, чтоб адресов на тридцать
Направить гордо карточки и скрыться,
Остановиться, сделать ручкой жест
И прошуршать парчой на весь подъезд,
Привлечь вниманье щеголей банальных
И дурочек затмить провинциальных,
На скачках местных первенства достичь,
Потом произнести жеманный спич
И веер взять, показывая руки,
И выйти в круг, заслышав танца звуки, —
Или сидеть с тоскующим лицом,

Но всякий промах подмечать тайком,
Или беседу повести о нравах,
О зле, добре, о правых и неправых,
Об обществе, об общем и своем,
Все перебрать: обеды, мебель, дом,
Покуда с возмущением не глянут
Все те, кто не был ею упомянут,
Дар гордого Нанкина чай глотнуть,
Уйти и на прощанье подмигнуть…
Жаль тратить годы и открыток ворох
Вот так, начав молчаньем, кончив в ссорах,
И наконец оставить дружбы пир
С досадою на небеса и мир.

У нас в привычке — дни или минуты
С веселым сердцем посвящать кому-то,
В содружестве сердца соединять
И вид всегда небрежный сохранять,
Касаться лишь доступных всем реалий —
Как-то вопрос супружества, морали,
Всех оделять симпатией своей,
Облагородив дерзкий пыл страстей,
Забавиться и быть забавным — то есть
Строй привносить в общественную совесть,
Смеяться и с достоинством пройти
Все рытвины на жизненном пути,
За стол гостеприимный сесть обедать,
Манящих лакомств родины отведать,
Всем отвечать с акцентом добродушным,
Не огорчать уходом нерадушным,
С людьми поладишь — жизнь пойдет на лад,
Год проведешь среди земных услад.

О, трижды эта жизнь благословенна
В довольствии и тишине блаженной,
Где вещь любая светит и цветет
И лишь порой придет волна невзгод —
В родном краю, где нежно смотрят весны
На землю молодости плодоносной,
Где чувствуешь тепло со всех сторон
И всякий путь огнями озарен,
Где даже в час, как буря завывает
И белый парус нежно надувает,
Спокоен мир, и полная луна
Над цепью островов наклонена,
И серебристым лунным светом полны
Чуть видные на синей глади волны.
И в час, когда над родиной покой
Или когда бушует вал морской,
Взгляд узнает знакомые пунктиры —
Родимых берегов ориентиры.

«Наш Том развился в крепыша —
Нарадуется ли душа?
Послушен он, прилежен он,
Сообразителен, смышлен.
Учитель уверял к сему,
Что Том — первейший по уму! —
Читает, пишет, в счете скор,
В Законе Божием остер
И каждый вытвердил учебник:
Равно букварь, псалтирь и требник.
Он сотворен для высших дел,
Недаром низкий труд презрел,
И, верю, будет наш наследник
В свой час изрядный проповедник.
Пошлем, жена, мальчишку в колледж
Ведь где наука — в доброй школе ж!»
        Так мать-отец совет держали,
Поскольку сына обожали.
А где? За ужином? На ложе?
Такое уточнять негоже.
        И вот мальцу почет и честь,
Забот же и печалей несть;
Ему не надо на заре
Гнать скот по утренней поре;
Не надо, взмокнув до портов,
Спускать на жатве семь потов;
Ни бить цепами на току,
Ни в снег брести по большаку.
Хозяйству на прощанье он
Отвесил до земли поклон,
И вот уж праздность с ним сам-друг,
Считай — неприложенье рук.
        Вот у священника в дому
Учиться стал он кой-чему.
А тот и сам проспал науку
В младые лета, как докуку,
И, знавший не один язык,
От таковых давно отвык,
Поскольку главной из забот
Считает дом свой и доход.

        Два года длился сбор познаний.
Пора и в колледж — Мекку знаний.
Священник с помощью отца
Туда вдвоем везут мальца.
Не примут — с помощью письма
Представят (хоть и туп весьма),
Что он умен, что он учен,
Что он в науках отличен;
Упорен столь, что не одну
Готов пересидеть луну,
Усидчив столько, что нет-нет
Перекорпит закат планет;
А скуп в ответах — ну и что ж?
Экзамен же ввергает в дрожь!
А мальчик между тем всезнающ,
Пытлив и многообещающ.
Примите! — он обгонит всех
Без промедлений и помех!
Опять же и доход отца
Так мал, что не вскормить мальца.
        За словом — дело. Бравый Том
Был принят. Как? Молчок о том.
Сперва дивится он всему,
Но праздность снова — стук к нему!
Нельзя ж себя приговорить
Башкой по целым дням варить
И, помирая от зевоты,
Удвоить прежние заботы,
В короткий постигая срок,
Что адских мук страшней урок.
Дрема долит, а значит, вправе
Он извиниться non paravi[10]
И, бывши egresses[11] и tardes [12],
Не опечалиться о парте-с.
Ведь книги (провиант ума)
Вредны здоровью, и весьма;
Своими буковками греки
Терзают зренье. Брякнут веки,
Как все равно что от вина,
Тому еще латынь вина;
В геометрический ж чертеж
Вникая, все мозги свернешь…
        Хворает всетелесно Том.
Ах, дело в чем? Ах, дело в том,
Что спазмы, фебра, истощенье
Плюс флюс — суть минус страсть к ученью.

        Хвати нас приступ хоть мигрени,
Пособник праздности и лени!
В унылых колледжа стенах,
Печалясь о его сынах,
Ты — в пику здравому уму —
Сильней порядка посему.
Освободитель от уроков,
Слуга безделья и пороков,
Ленивцев ты сберегатель
И нерадивцев покрыватель,
Глухих к взысканьям и приказам,
Плюющих на высокий разум.
        Меж тем прилежный — так бывает! —
Одну лишь тупость усвояет,
Презрев, как чернь аристократ,
Родимой речи слог и склад;
И отрицатель он искусств,
Патронов языка и чувств;
И древних авторов листы
Долбя, не зрит в них красоты;
На веру смысл чужой приемлет,
Живому слову же не внемлет,
Всяк термин выверяя в стах
Энциклопедьях-словарях,
Он, древний бормоча язык,
Свой собственный терять привык,
Обхаживая в царстве скуки,
Как де́вицу, скелет науки.

        О! Мне б хотелось дотянуть
До дня, когда укажет путь
На посрамленье волхвованья,
Во торжество образованья
Сквозь дебрь наук подростку разум
Всеопекающим подсказом.
Наследье древних разобрав,
Все лучшее от оных взяв,
Ни худшее не станет брать,
Ни глупостям не подражать.
Тут философия взликует
И этика восторжествует,
Искусств возжаждет молодежь,
Сердца им отворятся тож,
Из речи древних в нашу речь
Красы польются бесперечь,
Через посредство вещих муз
Умы постигнут лад и вкус,
И станет не для школьных мук,
А всем для пользы свод наук,
И удивим собой Восток
Мы — нового огня исток.
        Пока в мечтах мы возносились,
Дела домашние вершились.
Но там все то ж — герой наш, Том,
Умней не сделался. Притом
Четыре года, как сурок,
Проспал и нет чтобы в порок
Он ввергся, где там! — совесть чистой
Сумел сберечь тупица истый.
Непуганы бродили тут
С бессмыслицей напрасный труд,
Но все же в срок экзамен сдан,
И степень получил болван.
        Се стал ученым ученик
Без помощи ума и книг,
Ведь колледж всем нам лечит мозг,
Шлифует вид, наводит лоск;
Взять мантию — он сим нарядом
Польщен. Admitto te ad gradum[13].
Жизнь возле мысли как-никак,
Дурацкий освятив колпак,
Сподобит паре языков,
Умом обяжет дураков, —
Ну точно царские короны!
В тех — блеск придворных, лесть, поклоны,
Ум, гений, доблесть, добродетель,
Премудрость, мудрость. Бог свидетель! —
Накроют плешь, улучшат вид —
Колпак дурацкий и сокрыт!
        Герой наш отягчен умом,
Чему свидетельство — диплом,
Где текста каждый оборот
Он вам прочтет и не соврет, —
Се пропуск, дабы поучать,
На нем и колледжа печать;
И в свет с обдуманной ноги
Гордыней сделаны шаги.
        Прошло полгода. Тугодум
Зрит свой кошель, пустой, как ум.
Отец, поняв, что сын — балласт,
Его отторгнул. Бог подаст!
Но дал совет — детей учить,
А с проповедью погодить.
        Что ж, рассуждаешь ты умно,
Не годен к делу все равно
Твой первородный. Вора встарь
От петли выручал алтарь,
А ныне — тупость от позора
Спасается в тени притвора;
Там ей поклоны и хвалы,
Там — ни насмешек, ни хулы,
Там и сатира — злющий враг! —
Не подберется к ней никак,

Там божий текст в опору дан
Безмозглости. В защиту — сан.
        И вот герой наш в школе занят.
Он в год за сорок фунтов нанят.
Вокруг юнцы, как битый полк,
Не в книжках, в порке зная толк,
Сидят, трепещущи и робки
От предвкушенья новой трепки.
Во кресла он свои воссев,
Осанкой, взором чистый лев,
Лениво, безразлично там
Вещает. Что? — не знает сам.
Законодатель и учитель,
Судья, крючок и кар вершитель,
Чем жестче, мнит он, наказанье,
Тем лучше и образованье,
А назидательная розга
Есть возбудитель качеств мозга.
От порки — несомненный прок:
Всяк ревностней зубрит урок.
Поря же нерадивых вволю, —
Сломаешь прут, но сломишь волю…
        И вот к собрату он стучится,
Чтоб проповеди поучиться.
А поучиться хочет — страсть!
А не научится — украсть!
И, чтоб раздуть угасший пыл,
Он на полгода мир забыл.
        Но вот — готов. Стиль отработан.
Служитель Божий, в мир идет он.
        Ряд встреч затем, весьма детальных,
Со пастыри приходов дальних,
Где неофит наш, с чувством меры,
Толкует им свой символ веры
И, одобренье получив,
Служить идет, поклон отбив.
        И что же, что его мозги
В томах не видели ни зги?
И что ж, что слаб он, и весьма,
По части чтенья и письма?
И что же, что ни то ни се?
Он — ортодокс. А это — все!

        Судья атласов и шелков,
Шнурков знаток и башмаков,
Провидица, посколь провидит,
Когда и что из моды выйдет,
И знает, из каких сторон
Получен лиф или роброн,
И угадает до минуты,
Когда укоротишь длину ты
Согласно моде. Все бы рад
Ее дотошный узрить взгляд.
(Так муха видит каждый атом
Особым зренья аппаратом).
Не жаль труда ей посвятить,
Дабы товарок просветить
О том, что́ модно; переписка
Ведется ею в части сыска
Всех сведений о всех балах,
О том, что носят при дворах
И что предпочитает свет:
Какой корсаж, какой корсет,
Каких шелков ввезли купцы?
И — как с чепцами? Что чепцы?
А стиль? А что насчет манер?
Чем обольщаем кавалер?
Насколь жеманен нынче взгляд?
Как белятся? Что говорят?
Как поощрять? Как трепетать?
Как чувства нежные питать?
        Вот в воскресенье наша дева,
Одета — что там королева! —
(Приехал в город гость как раз),
Весь день воскресный напоказ
Проводит в церкви без забот,
Ведь молится во храме тот,
Кто ищет господа в приделе, —
Красотки же при ратном деле;
Соперничеству и кокетству
Местечко есть и по соседству
С благочестивостью, и нам
Корить негоже прытких дам,
Поскольку в воскресенье тут
Венчается недельный труд.
        Здесь — штурм. А крепостью стоят
Напротив кавалеры в ряд.
И входит женский эскадрон
Во храм, весьма вооружен
Оружием любви. Как шлемы,
Чепцы на них любой системы,
Шелка штандартами горят,
Вуали, как значки, летят,
И тяжкие мортиры шарма
Повыкачены вдоль плацдарма.
        Как в годы оны европейцы,
Боясь, что их прибьют индейцы,
С собой таскали ружья, так
Псалтирь, тавлинка и табак —
Оружьем стали церкви грозной,
Сейчас, как встарь, победоносной,
Где богослов, как дикобраз,
В коллегу мечет иглы фраз.
Но что нам в том! Пообличаем
Мы обольстительниц за чаем;
Жеманство сплетню тут сластит,
Злословье же — что твой бисквиту
— Ах, новость! — слышен пылкий вздор. —
В три фута шляпы носит двор;
Внутри там проволока! Кисти
Свисают вниз, Исусе Христе!
Чудесно! Грация сама!
Весь город просто без ума!
Вы были на балу вчера?
Как Хлоя вам? Страшна, стара!
Прошли ее семнадцать лет.
Еще бы! Этакий скелет!
А Фанни? В нынешнем сезоне
Вот-вот из Бостона. В бонтоне
Она — хи-хи! — узнала толк,
Ведь там же квартирует полк!
А Селия! Мила собой,
Когда бы не была рябой;
Схватила оспу и — ряба!
Увы, жестокая судьба!
А Долли! Дику шлет посланья,
Но — без взаимопониманья!
Однако это под секретом, —
Ни слова никому об этом!
А Сильвия? Не знает меры!
И что в ней видят кавалеры?!
Вот разве, — если верить Гарри, —
Она прелестна в будуаре!..
        Но отвлечемся хоть на миг,
Ведь наши дамы — чтицы книг.
Мозгам же их вредит, как яд,
То, что читают и что чтят.
Хоть в сочинениях блистает
Мир, какового не бывает,
Хоть пылко читанный роман —
Прельстительной любви дурман,
Но все мечты пустых франтих
В аркадских долах бродят сих.
Любая, начитавшись, ныне
Себя равняет к героине —
Столь одинаковы — мой бог! —
Их взгляд, улыбка и кивок,
Что всякий повергайся ниц
Пред идеальной из девиц!
        Так Гарриет, прочтя немало,
Себя Памелой представляла,
Чья нежность черт, чей стиль причуд
Ее дурманят и влекут.
Она, взирая в зеркала,
Себя с ней схожею сочла;
А буде так, то, значит, он —
Ловлас ли или Грандисон —
Нигде, как в свете. Там тотчас
Поклоны пудреных пролаз,
Рой жаждущих любви мужчин,
Глупцов, спесивцев, дурачин…
Нет, даже лампа в час ночной
Такой не привлекала рой,
Ни даже трубка, где разряд
Соломинки сбирает в ряд
(Одно с другим я все ж сравню
По электрическу огню).
О, как дурацки колпаки
Толпятся у ее руки,
Какие тут поклоны бьют!
Обеты нежные дают!
Какие сделки тет-а-тет!
Каких тут только вздохов нет!
Как надобно интриговать,
Чтоб с нею раз протанцевать!
Записок пылких сколько! В них
Что ни записка — акростих.
А комплименты, где Елена
С Венерой вкупе посрамленна!
Что за умы сглупели ныне
От общих мест про «лик богини»!
А слов игра про «страсти пламя»,
Сравненья с солнцем и звездами!
Как мстят, вздыхают, пылко врут,
Как чахнут от любви и мрут!
        Но дивных лет пропал и след,
И кавалеров больше нет!
Старенье повергает в дрожь,
Красавиц новых сколько хошь.
Не взглянешь в зеркало — морщин
Поболе стало, чем мужчин;
Так Сатана, по утвержденьям,
Своим чурался отраженьем.
        И вот уж наша чаровница
Колпаконосцами не чтится,
Из списка граций и богинь
Она изъята, как ни кинь,
И всех поклонников — мой бог! —
Зрит у соперницыных ног.
Стал суетой (с ее же слов)
Обряд собраний и балов,
Блеск раскрасавиц расписных,
Лоск кавалеров записных.
Одеждой не надеясь скрыть
То, что сумели годы взрыть,
В ночном чепце, страшна как бес,
Весь день, презревши политес,
Она проводит. Лохмы, космы
Зрим вместо прибранных волос мы,
Корсет в отставке — он теснит,
Фуляр куда-то набок сбит,
А прочий стыд и прочий срам
Вообрази, читатель, сам;
Вид — словно год, как вышла замуж,
Неприбранность такая там уж.
И нет себя бы поберечь,
Она злословит бесперечь,
Весь мир бранит, всех дам порочит
И кары за грехи пророчит.

Наш Том Болвэйн о прошлый год
Шесть полных лет, как вел приход,
И понял вдруг, — как ни вертись,
Пора женой обзавестись.
Все ближние, обдумав трезво,
Мисс Чванли указуют резво,
Ту, что, господний чтя завет,
Младых презрела живость лет
И посему годна в подруги —
Суть в христианские супруги.
        Том что получше облачив,
Парик повыбив и подвив,
Пыль с пудрой сдунувши с манжет,
Весь в черное стоит одет —
Сиречь костюм и облик Тома
Как в день вручения диплома.
Коня изрядного достал он,
Со стремени садиться стал он
И уговаривать предмет
Поехал. С ним и дьякон сед.
И преторжественно рядком,
Ошую дьякон, справа Том,
Точь-в-точь с оруженосцем рыцарь,
В любови трюхают открыться.
А по приезде, поклонясь,
В высоком штиле обратясь,
Наш пастырь вывел — несть причин
Для одиночества мужчин,
И видит долг его служенье
В пложении и размноженье;
И — со смирением к судьбе —
Здесь Еву зрит он по себе
И рад помощницу найти,
Чтоб на юдольном на пути
С ней искупить елико можно
Адамов грех нечужеложно.
        Короче — съединил в одно
Их пастор. Так и суждено.
        И вот приходский весь народ
Участье в торжестве берет,
И по решенью всех подряд,
Посколь священник стал женат,
Ему, порассуждав, приход
Пять фунтов набавляет в год.
Для встречи пастырской супруги
Собрался цвет всея округи,
Желают счастья и добра
И молодой кричат «ура».
В собранье, дома и в гостях
Она на первых на местах,
А в храме вовсе уж почет —
Скамья пред кафедрою ждет.