Ольга Берггольц - Стихи

Сквозь года, и радость, и невзгоды
вечно будет мне сиять одна
та весна сорок второго года,
в осажденном городе весна.

Маленькую ласточку из жести
я носила на груди сама.
Это было знаком доброй вести,
это означало — «жду письма».

Этот знак придумала блокада:
знали мы, что только самолет,
только птица к нам до Ленинграда
с милой-милой Родины дойдет…

…Сколько писем с той поры мне
   было!
Отчего же кажется самой,
что доныне я не получила
самое желанное письмо?

Чтобы к жизни, вставшей за словами,
к правде, влитой в каждую строку,
совестью припасть бы, как устами
в раскаленный полдень к роднику.

Кто не написал его, не выслал?
Счастье ли? Победа ли? Беда?
Или друг, который не отыскан
и не узнан мною навсегда?

Или где-нибудь доныне бродит
то письмо, желанное как свет,
ищет адрес мой, и не находит,
и, томясь, тоскует: где ж ответ?

Или близок день — и непременно
в час большой душевной тишины
я приму неслыханной, нетленной
весть, идущую еще с войны?

О, найди меня, гори со мною
ты, давно обещанная мне
всем, что было, — даже той смешною
ласточкой, — в осаде, на войне…

А в доме, где жила я много лет,
откуда я ушла зимой блокадной,
по вечерам опять в окошках свет.
Он розоватый, праздничный, нарядный.

Взглянув на бывших три моих окна,
я вспоминаю: здесь была война.

О, как мы затемнялись! Ни луча…
И все темнело, все темнело в мире…
Потом хозяин в дверь не постучал,
как будто путь забыл к своей квартире.
Где до сих пор беспамятствует он,
какой последней кровлей осенен?

Нет, я не знаю, кто живет теперь
в тех комнатах, где жили мы с тобою,
кто вечером стучится в ту же дверь,
кто синеватых не сменил обоев —
тех самых, выбранных давным-давно…
Я их узнала с улицы в окно.

Но этих окон праздничный уют
такой забытый свет в сознанье будит,
что верится: там добрые живут,
хорошие, приветливые люди.

Там даже дети маленькие есть
и кто-то юный и всегда влюбленный,
и только очень радостную весть
сюда теперь приносят почтальоны.
И только очень верные друзья
сюда на праздник сходятся шумливый.
Я так хочу, чтоб кто-то был
   счастливым
там, где безмерно бедствовала я.

Владейте всем, что не досталось мне,
и всем, что мною отдано войне…
…Но если вдруг такой наступит день —
тишайший снег и сумерек мерцанье,
и станет жечь, нагнав меня везде,
блаженное одно воспоминанье,
и я не справлюсь с ним и, постучав,
приду в мой дом и встану на пороге,
спрошу… ну, там спрошу: «Который
   час?»
или: «Воды», как на войне в дороге, —
то вы приход не осуждайте мой,
ответьте мне доверьем и участьем:
ведь я пришла сюда к себе домой,
и помню все, и верю в наше счастье…

Взял неласковую, угрюмую,
с бредом каторжным, с темной
   думою,
с незажившей тоскою вдовьей,
с непрошедшей старой любовью,
не на радость взял за себя,
не по воле взял, а любя.

Я тайно и горько ревную,
угрюмую думу тая:
тебе бы, наверно, другую —
светлей и отрадней, чем я.

За мною такие утраты
и столько любимых могил.
Пред ними я так виновата,
что если б ты знал — не простил.
Я стала так редко смеяться,
так злобно порою шутить,
что люди со мною боятся
о счастье своем говорить.
Недаром во время беседы,
смолкая, глаза отвожу,
как будто по тайному следу
далеко одна ухожу.
Туда, где ни мрака, ни света —
сырая рассветная дрожь…
И ты окликаешь: — Ну, где ты? —
О, знал бы, откуда зовешь!

Еще ты не знаешь, что будут
такие минуты, когда
тебе не откликнусь оттуда,
назад не вернусь никогда.

Я тайно и горько ревную,
но ты погоди — не покинь.
Тебе бы меня, но иную,
не знавшую этих пустынь;
до этого смертного лета,
когда повстречалися мы,
до горестной славы, до этой
полсердца отнявшей зимы.

Подумать — и точно осколок,
горя, шевельнется в груди…
…Я стану простой и веселой, —
тверди ж мне, что любишь, тверди!

…И снова хватит сил
увидеть и узнать,
как все, что ты любил,
начнет тебя терзать.
И оборотнем вдруг
предстанет пред тобой
и оклевещет друг
и оттолкнет другой.
И станут искушать,
прикажут: — Отрекись! —
И скорчится душа
от страха и тоски.
И снова хватит сил
одно твердить в ответ:
— Ото всего, чем жил,
не отрекаюсь, нет! —
И снова хватит сил,
запомнив эти дни,
всему, что ты любил,
кричать: — Вернись! Верни…

Все, что пошлешь: нежданную беду,
свирепый искус, пламенное счастье, —
все вынесу и через все пройду.
Но не лишай доверья и участья.

Как будто вновь забьют тогда окно
щитом железным, сумрачным и
   ржавым…
Вдруг в этом отчуждении неправом
наступит смерть — вдруг станет
все равно…

Друзья твердят: все средства хороши,
чтобы спасти от злобы и напасти
хоть часть трагедии, хоть часть души…
А кто сказал, что я делюсь на части?

И как мне скрыть — наполовину —
   страсть,
чтоб страстью быть она не перестала?
Как мне отдать на зов народа часть,
когда и жизни слишком мало?

Нет, если боль, — то вся душа болит,
а радость, — вся пред всеми пламенеет.
И ей не страх открытой быть велит,
ее свобода — то, что всех сильнее.

Я так хочу, так верю, так люблю.
Не проявляйте жалкого участья.
Я даже гибели своей не уступлю
за ваше принудительное счастье.

…И я всю жизнь свою припоминала,
и все припоминала жизнь моя в тот год,
когда со дна морей, с каналов
вдруг возвращаться начали друзья.

Зачем скрывать — их возвращалось мало.
Семнадцать лет — всегда семнадцать лет.
Но те, кто возвращались, — шли сначала,
чтоб получить свой старый партбилет.

Я не прибавлю к этому ни звука,
ни вздоха даже: заново живем.
Ну, что ж еще? Товарищ, дай мне руку!
Как хорошо, что мы опять вдвоем.

Мы шли Сталинградом, была тишина,
был вечер, был воздух морозный
   кристален.
Высоко крещенская стыла луна
над стрелами строек, над щебнем
   развалин.

Мы шли по каленой гвардейской земле,
по набережной, озаренной луною,
когда перед нами в серебряной мгле,
чернея, возник монумент Хользунова.
Так вот он, земляк сталинградцев, стоит,
участник воздушных боев за Мадрид…

И вспомнилась песня как будто б о нем,
о хлопце, солдате гражданской войны,
о хлопце, под белогвардейским огнем
мечтавшем о счастье далекой страны.
Он пел, озирая
родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!..»

Но только, наверно, ошибся поэт:
тот хлопец — он белыми не был убит.
Прошло девятнадцать немыслимых
   лет, —
он все-таки дрался за город Мадрид.
И вот он — стоит к Сталинграду лицом,
и смотрит, бессмертный,
   сквозь годы,
     сквозь бури
туда, где на площади Павших Борцов
испанец лежит — лейтенант Ибаррури.

Пасионарии сын и солдат,
он в сорок втором защищал
   Сталинград.
он пел, умирая за эти края:
«Россия, Россия,
Россия моя…»

И смотрят друг другу в лицо —
   на века —
два побратима, два земляка.