Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

И тьмы человеческих жизней, и тьмы,
И тьмы заключенных в материю клеток,
И нравственность, вбитая с детства в умы…
Но чей-то прицел хладнокровен и меток.

Наверно, секунд еще десять в мозгу
Неслись перелески, прогалины, кочки,
Столбы, буераки, деревья в снегу..
Но всё убыстрялось, не ставило точки,
Смещалось…
                 Пока наконец голова
Не стукнулась тыквой в ничто.
                                              И вот тут-то

Бессмертье свои предъявило права.
Обставлено помпой, рекламой раздуто,
Под аркой Триумфа для вдов и сирот
Горит оно неугасимой лампадой,
И глина ему набивается в рот.

Бессмертие! Чтимая церковью падаль.
Бессмертие! Право на несколько дат.
Ты после войны для того и осталось,
Чтоб крепко уснул Неизвестный Солдат.
Но он не уснет. Несмотря на усталость.

Был тусклый зимний день, наверно.
В нейтральной маленькой стране,
В безлюдье Цюриха иль Берна,
В тревожных думах о войне,
Над ворохами русских писем,
Над кипой недочтенных книг —
Как страстно Ленин к ним приник!
Как ледяным альпийским высям
Он помыслов не доверял!
Как выше Альп, темнее тучи
Нагромождался матерьял
Для книги, медленно растущей!
Сквозь цифры сводок биржевых
Пред ним зловеще проступала
Не смытая с траншей и палуб
Кровь мертвецов и кровь живых.
В божбе ощерившихся нации,
Во лжи официальных фраз
Он слышал шелест ассигнаций
В который раз, в который раз.
Он слышал рост металлургии
И где-то глубоко внизу —
Раскаты смутные, другие,
Предвозвещавшие грозу.
Во мраке жарких кочегарок,
В ночлежке жуткой городской
Он видел жалостный огарок,
Зажженный трепетной рукой,
И чье-то юное вниманье
Над книгой, спрятанной в ночи,
И где-то в пасмурном тумане
Рассвета близкого лучи.

Во всей своей красе и силе
Пред ним вставали города
И села снежные России, —
О, только б вырваться туда!

Ему был тесен и несносен
Мещанский край, уютный дом.
Он жадно ждал грядущих весен,
Как ледокол, затертый льдом.

В его окно гора врезалась
В литой серебряной резьбе.
И вся история, казалось,
С ним говорила о себе.

С ним говорило мирозданье,
С ним говорил летящий век.
И он платил им щедрой данью
Бессонных дум, бессонных век.

И Ленин ждал не дня, а часа,
Чтобы сквозь годы и века
С Россией новой повстречаться,
Дать руку ей с броневика.

И год и два прошли. Под хриплый
            Враждебный крик
Со дна времен внезапно выплыл
            Наш материк.
Шестую часть планетной суши
            Свет пронизал.
Ударил гул «Авроры» в уши
            Дворцовых зал.
Взвивайся в честь октябрьской даты,
            Знаменный шелк!

Мы Неизвестные Солдаты.
            Наш час пришел.
Мы, что на Висле иль на Марне,
            В грязи траншей,
В госпиталях, в кровавой марле,
            Кормили вшей, —
Мы — миллионы в поколенье
            Живых мужчин.
Идти в растопку, как поленья,
            Нам нет причин.

Пройдет и десять лет, и двадцать,
            И сорок лет, —
Молиться, кланяться, сдаваться —
            Нам смысла нет!

В безжалостной жадности к существованью,
За каждым ничтожеством, каждою рванью
Летит его тень по ночным городам.
И каждый гудит металлический мускул
Как колокол. И, зеленеющий тускло,
Влачится классический плащ по следам.

Он Балтику смерил стальным глазомером.
Горят в малярии, подобны химерам,
Болота и камни под шагом ботфорт.
Державная воля не знает предела,
Едва поглядела — и всем завладела.
Торопится Меншиков, гонит Лефорт.

Огни на фрегатах. Сигналы с кронверка.
И льды как ножи. И, лицо исковеркав,
Метель залилась — и пошла, и пошла…
И вот на рассвете пешком в департамент
Бредут петербуржцы, прильнувшие ртами
К туманному Кубку Большого Орла.

И снова — на финский гранит вознесенный —
Второе столетие мчится бессонный,
Неистовый, стужей освистанный Петр,
Чертежник над картами моря и суши,
Он гробит ревижские мертвые души,
Торопит кладбищенский призрачный смотр.

Величаемый вседневно, проклинаемый всенощно,
С гайдуком, со звоном, с гиком мчится в страшный Петербург,
По мостам, по льду речному мчится, немощный и мощный,
И трубит хмельной фельдъегерь в крутень пустозвонных пург.

Самодержец всероссийский!
                                                Как же так, какой державе
Сей привиделся курносый и картавый самодур?
Или скифские метели, как им приказал Державин,
Для него оберегали трон богоподобных дур?

Что же это за фигурка неказистая маячит,
Чей там каркающий голос сорван ветром на плацу?
Он огонь очами мечет, он трусливо очи прячет,
Он не по сердцу России, Петербургу не к лицу.

Мчится время, облетая многоверстное пространство.
Ждут заморские державы смутно чаемой грозы.
Глухо мается крестьянство.
                                            Между тем уже дворянство
Разбирает по казармам грозной азбуки азы.

Наступает час расплаты. И в тишайшую из спален
Вламываются гвардейцы, стряхивают мокрый снег.
Громогласно и раздельно говорит царю фон Пален:
«Отдавайте, сударь, шпагу, бросьте шутки,
                                                                   что за смех!»

Столбенеет самодержец, очи мертвенные пучит,
Хнычет, милости канючит, прячет мертвенный смешок.
Но на шее шарф закручен, он его дышать отучит.
Выпотрошен Павел Первый, брошен на пол, как мешок.

И отпетый, будто вправду помер от апоплексии,
Вылупляет очи слепо из-под вывернутых век.
Солнце мартовское скупо освещает снег России.
Господа Сенат встречают манифестом новый век.

Над роком. Над рокотом траурных маршей.
            Над конским затравленным скоком.
Когда ж это было, что призрак монарший
            Расстрелян и в землю закопан?

Где черный орел на штандарте летучем
            В огнях черноморской эскадры?
Опущен штандарт, и под черную тучу
            Наш красный петух будет задран.

Когда гренадеры в мохнатых папахах
            Шагали — ты помнишь их ропот?
Ты помнишь, что был он как пороха запах
            И как «на краул» пол-Европы?

Ты помнишь ту осень под музыку ливней?
            То шли эшелоны к границам.
Та осень! Лишь выдыхи маршей росли в ней
            И встали столбом над гранитом.

Под занавес ливней заливистых проседь
            Закрыла военный театр.
Лишь стаям вороньим под занавес бросить
            Осталось: «Прощай, император!»

Осенние рощи ему салютуют
            Свистящими саблями сучьев.
И слышит он, слышит стрельбу холостую
            Всех вахту ночную несущих.

То он, идиот, подсудимый, носимый
            По серым низинам и взгорьям,
От черной Ходынки до желтой Цусимы,
            С молебном, гармоникой, горем…

На пир, на расправу, без права на милость,
            В сорвавшийся крутень столетья
Он с мальчиком мчится. А лошадь взмолилась,
            Как видно, пора околеть ей.

Зафыркала, искры по слякоти сея,
            Храпит ошалевшая лошадь…
……………………………………………
— Отец, мы доехали? Где мы? — В России.
            Мы в землю зарыты, Алеша.