Василий Аксенов - «Юность». Избранное. X. 1955-1965

Как много хорошего нами увидено
Глазами Есенина,
Глазами Уитмена!

Иду за титанами — это не тайна —
И на ночь на кухне сажусь
            у титана.
Опять мне сегодня соседкой
             позволено
Описывать мир до рассвета
             по-своему.
Стихи не моими пока получаются:
То слишком немы они.
То поучающи,
То ямбы, как ямы.
То ритмы, как рытвины.
То явны-преявны
Приемы Уитмена.

Земля золотеет — заря занимается.
Рука тяжелеет, и ручка ломается.

Черкаю, клочкую гектары
            гекзаметров.
Кручу себе чуб, бормочу, как факир…
Я очень хочу,
чтоб моими глазами
Когда-нибудь люди взглянули
              на мир!

Начну я новый монолог.
          Душа не ждет покоя.
Одежды ветхое старье с себя
             легко сорву.
Вот тело вечное мое. Оно совсем
               нагое.
Я снова с человеком схож
            и с вами вновь живу.
Я с вами схож.
       За сотни лет я заработал право
 как равный с равными
          опять беседовать с людьми.
Роль коротка моя.
        Понять попробовали б, право,
метаморфозу древних чувств —
               печали и любви.
Я был Пьеро…
      И я страдал за человечий улей,
 за сонм его несовершенств, за страх
                 его и грех.
А вас душил утробный смех,
             да так, что гнулись стулья…
И чем печальней был мой плач, тем
                громче был ваш смех.
И я нырнул на дно души, в ее
             глубины глянул!
Шел по корням и по камням,
             петляя и кружа,
через жестокость, через ложь…
             И свет в глаза мне грянул!
Через злословье, через мрак…
            Очистилась душа!
И я, как камешек волна
           со дна несет на сушу.
Как боль скитаний и разлук несут
                в свои края,
я вынес эту душу к вам — сбою
               и вашу душу,
а вы решили, что она не ваша,
              а моя.
И я над рампой слезы лил.
             А вы, лаская брюхо,
 лениво подводили счет доходам
                и долгам,
и падали мои слова
         и разбивались глухо,
 и разливались невпопад,
            как шторм по берегам.
Ну что ж…
     Вели мы разговор, как
                подобает братьям.
Был откровенным разговор,
             начистоту,
                  как боль.
За эту боль когда-нибудь мы
             поровну заплатим…

Я был Пьеро.
      Но час пришел, и я меняю роль.
 Теперь начну я новый монолог,
 тоскующую маску ловко скину
и стану жить, как должно Арлекину,
и то смогу, чего Пьеро не смог.
Я Арлекин. И жгуч мой смех. И я
               стою пред вами.
Готовься, публика моя, схватиться
               за живот!
Ирония в моих глазах,
          насмешка — под губами.
Мой смех раскатист и широк.
             Он жжет, и он не лжет.
Но что такое?!
      Где ваш смех!
             Я вижу слезы ваши!
 Как будто здесь, на сцене, вы,
               а я сижу в ряду…
Ирония пустила яд, мой звонкий
               смех вам страшен…
Ты плачешь, публика моя, у смеха
               на виду?
Я выволоку ложь из душ и клевету,
                 на сцену,
жестокость, зависть и вражду…
             Ну, смейтесь — ваш черед!
Но ваши губы сводит плач. Они
             бледней, чем стены.
Подкраситься бы вам, как мне…
             Да краска не берет…
Да смейтесь вы!
Но если вы
      смеяться разучились,
я посмеюсь над вами сам: мне
             правда дорога.
Хотелось вам, чтоб это, я нагим
             пред вами, вылез,
а это вы передо мной раздеты
              донага.
…Парад пороков!
        К рампе все… А ну,
                 сходитесь ближе!
Я Арлекин. И я смеюсь, разглядывая
                 вас.
Вы плачете! У вас печаль!.. О, я
               прекрасно вижу,
как слезы мутные бегут из ваших
               мутных глаз…
…Ролями поменялись мы. Прекрасно!
Но занавес уже на сцену лег,
и освещение
      уже погасло…
Не правда лиг смешной был монолог?..

Умирает солдат…
        Погибает герой…
Рану горстью земли зажимает,
И глотает земля раскаленную кровь,
кровь багрит ее и зажигает.

(А земле бы не крови испить, а воды.
А земля умоляет солдата:
Ты засей меня хлебом, взрасти мне сады,
и воздам я за это стократы!)

Перед тем, как солдату совсем погибать,
приподнялся солдат на мгновенье
и кровавую землю
         прижимает к губам,
и целует,
    и просит прощенья…
Умирает солдат…

Мальчик с девочкой дружил.
Мальчик дружбой дорожил.

Как товарищ, как знакомый,
Как приятель он не раз
Провожал ее до дома.
До калитки в поздний час.

Очень часто с нею вместе
Он ходил на стадион,
И о ней как о невесте
Никогда не думал он.

Но родители-мещане
Говорили так про них:
«Поглядите! К нашей Тане
Стал захаживать жених!»

Отворяют дверь соседи,
Улыбаются: «Привет!
Если ты за Таней, Федя,
То невесты дома нет!»

Даже в школе! Даже в школе
Разговоры шли порой:
«Что там смотрят в комсомоле!
Эта дружба — ой-ой-ой!»

Стоит вместе появиться.
За спиной уже: «Хи-хи!
Иванов решил жениться!
Записался в женихи!»

Мальчик с девочкой дружил.
Мальчик дружбой дорожил.

И не думал он влюбляться
И не знал до этих пор.
Что он будет называться
Глупым словом «ухажер»!

Чистой, честной и открытой
Дружба мальчика была.
А теперь она забыта!
Что с ней стало? Умерла!

Умерла от плоских шуток.
Злых смешков и шепотков.
От мещанских прибауток
Дураков и пошляков.

На Мцхету падает звезда,
Крошатся огненные волосы,
Кричу нечеловечьим голосом —
На Мцхету падает звезда!..

Кто разрешил ее казнить.
Кто это право дал кретину
Совать звезду под гильотину?
Кто разрешил ее казнить,

И смерть на август назначал,
И округлял печатью подпись?
Казнить звезду — какая подлость!
Кто смерть на август назначал?

Война — тебе! Чума — тебе,
Убийца, выведший на площадь,
Звезду, чтоб зарубить, как лошадь.
Война — тебе! Чума — тебе!

На Мцхету падает звезда.
Уже не больно ей разбиться.
Но плачет Тициан Табидзе…
На Мцхету падает звезда…