Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Дождь не просто образует линии связи между землей и небесами, существуют связи другого рода, они менее прерывисты и гораздо крепче сотканы, и даже ветер, который колышет эту ткань, не в состоянии ее унести. Если порой, в иное время года, и удается ему оторвать от нее какие-то лоскутки, чтобы закружить их в вихре, в конечном счете оказывается, что он ничего не развеял.
Если вглядеться поближе, замечаешь, что ты — у одной из тысяч дверей в огромную лабораторию, которая вся ощетинилась гидравлическими аппаратами, куда более ложными, чем обычные дождевые колонны, и обладающими изначальным совершенством: реторты, и фильтры, и сифоны, и перегонные кубы одновременно.
Эти аппараты встают на пути дождя, прежде чем он достигает земли. Они встречают
его множеством чаш, в огромном количестве расположенных на разных уровнях, на
большей или меньшей глубине, и дождь переливается из одних чаш в другие, и так
до самых нижних, откуда уже наконец орошается почва.
Так они по-своему замедляют ливень и долго хранят его влажность и его благодатность для почвы — после исчезновения метеора. Только они одни обладают властью — заставить сверкнуть на солнце формы дождя, другими словами — выявить с точки зрения радости те основы, которые, будучи поняты слишком буквально, быстро окажутся в лапах печали. Любопытное ремесло, загадочные натуры.
Они растут в высоту, по мере того как идет дождь, но с большей, чем он, размеренностью, с большей скромностью и, благодаря накопленной силе, даже тогда, когда дождь миновал. Наконец, можно найти еще воду в колбах, которые они образуют и несут с краснеющей любовью, — мы зовем эти колбы плодами.
Такова, кажется, физическая функция этого своеобразного ковра, который обладает тремя измерениями и который получил наименование растительности из-за других своих свойств, в частности, из-за той жизни, которая его одушевляет. Но прежде всего мне хотелось бы вот что отметить: хотя способность осуществлять свой собственный синтез и возникать неожиданно там, где их и не просят (даже среди мостовых Сорбонны), роднит растительные аппараты с животными, то есть с бродягами всякого рода, тем не менее в разных местах они образуют прочную ткань, и эта ткань принадлежит мирозданию как одна из его основ.

Пейзажи мирные или унылые.
Пейзажи странствия по жизни, а не виды поверхности земной.
Пейзажи Времени, текущего лениво, почти недвижно, а порою будто вспять.
Пейзажи лохмотьев, исхлестанных нервов, надсады.
Пейзажи, чтоб прикрыть сквозные раны, сталь, вспышку, ело, эпоху, петлю на шее,
мобилизацию.
Пейзажи, чтобы крики заглушить.
Пейзажи — как на голову натянутое одеяло.

На пути к смерти
Моя мать повстречала громадный торос|
Мать хотела шепнуть…
Но было уж поздно;
Громадный ватный торос.

Мать взглянула на нас — на меня и на брата — И заплакала.
Мы сказали ей — совершенно нелепая ложь, —
что мы всё хорошо понимаем.
И она улыбнулась прелестной, совсем юной улыбкой,
Улыбкой, в которой была она вся, —
Такой милой улыбкой, почти шаловливой;
Потом ее скрыла Тьма.

Вечера! Вечера! Сколько их — за единое утро в отместку!
Разбросанные островки, обломки, тающие угольки…
Ложишься скопом в постель — распад неотвратимый!

Старость, старость, воспоминанья: арены тоски!
Ненужные снасти, неспешная разборка!
Итак, нас уже выпроваживают!
Взашей! Взашей толкают!
Свинец падения, туманы позади…
И бледная струя несбывшегося Знания.

Бесконечное море — вот что мне дорого, вот что я знаю.
В двадцать два года я город покинул и стал моряком.
На палубе, в трюме — повсюду кипела работа.
Я был удивлен.
Мне раньше казалось, что на корабле
Только смотрят на море. Все время смотрят на море.
Началась безработица, и моряки с кораблей уходили.
Я тоже ушел.
Ничего не сказал я: во мне было море и вечно вокруг меня море.
Да! Но какое?
На это мне было бы трудно ответить.

Cтeнa изогнута, как подсказала карта, —
По замыслу Вобана[229] или Бонапарта.
В ограде — замок, храм, дома и с двух сторон
Две башни. С насыпи, врисованный, как в фон,
В сияющую гладь марины[230] монотонной —
В обманчивую синь над чашею бездонной,
Наш город кажется мне золотой горой,
И башни — символами мощи, а порой
Лишь парой костылей существ не нашей стати…
Одна ведет на штурм воинственные рати,
Другая тихий звон в горячий полдень шлет,
Вся — скованный порыв, окаменевший взлет
В зенит, за облака, в надмирное сверканье.
Так рвется город вверх и вдаль — хоть в эти зданья
Внесли свой промысел и стряпчий и мясник…

Но как над башней зонт смоковницы возник?
Родится новая смоковница из корня:
Встает свечей побег, чем тоньше, тем упорней,
А то от дерева отломанный сучок
В воде пробудится — и прорастает в срок.
Как в этой вышине, на кладке затверделой,
Заросшей известью, как бы заиндевелой,
Веленью семени послушен, вырос ствол
Древесный — если б не верховный произвол,
Что, естество поправ, позволил угнездиться
Над валом, в воздухе, буддийской сребролицей
Богине-дереву, шатер раскинуть свой
В легчайших облаках, сливаясь с синевой?

Под каждым камнем ключ, минувшего струенье.
В обвале времени век — то же, что мгновенье,
Но человек и стар и юн; ища себя,
Он чтит прошедшее, свой образ в нем любя.
Плита и два цветка на камне — контур тонкий —
Воспоминанье о танцующем ребенке.
Он пляшет. Он любим. Он мертв. Он утвержден —
Плоть золотисто-хрупкая, Септентрион[231], —
В воздушной вечности своей, бесплотный, ныне
Орфея лирой и, быть может, благостыней
Того, кто в храм пришел учить в двенадцать лет.

За валом, в слободе, ремесленникам вслед,
Садовник, новых роз сортами увлеченный,
Солдат, рыбак, чей друг-кормилец — вал соленый,
Все — обитатели предместий и застав,
Все, кто, от злобы и жестокости устав,
От распрь и от вражды, вскипающих все снова,
Скорбят о том, что мы не поняли простого
Урока, пленники железа, слов и числ, —
Пяти исконных чувств забыли мудрый смысл.

Меж башен вписан храм. Он всех строений краше.
На пламенеющем над хорами витраже,
Весь в голубом, Христос парит превыше гор,
И цвета риз его — в окне морской простор,
К востоку — снежных Альп фантомы и миражи,
Близ ангельских высот — зазубренные кряжи.
Сбегает лестницей сапфирная гряда,
Где в дремлющих лесах белеют города,
И вспыхнет вдруг порой окошко — отблеск алый,
Когда светило дня опустится устало
Туда, где к западу встал за Гарупой лес…

Так сходят горы из обители чудес,
И в скатах всхолмленных запечатлелись игры
Вершин — Памир, Кайраз, застывший в позе тигра,
И, волей случая изваянный, гранит
Порой надменное обличив хранит,
Всей крутизной стремясь к Италии лазурной
Летучим очерком всесовершенной урны…