Осип Мандельштам - Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник)
Самоубеждающая интонация «Я должен жить…» повторяется в стих. «Я должен жить, хотя я дважды умер…» (Буонарроти – Микеланджело (1475–1564), самый титанический из художников Возрождения). Оно развернуто в стих. Чернозем (было посвящено С. Б. Рудакову (1909–1944), филологу, товарищу ОМ по ссылке), написанное под впечатлением распаханных опытных полей Сельскохозяйственного института; к ним примыкала Архиерейская роща, где в 1879 г. собирался съезд народнической группы «Земля и воля» (отсюда – комочки… моей земли и воли). Стих. «Я живу на важных огородах…» описывает жилье ОМ на Линейной улице; хозяин обиженный, потому что жильцы были не такие веселые, как он надеялся (НЯМ). Гать убегала к Придаче, пригороду Воронежа; Ванька-ключник – воплощение «русского духа», герой песни, отбивший у князя княгиню и повешенный. Только смерть да лавочка близка – «на эту лавочку перед домом мы часто выходили посидеть» (НЯМ). Тоска по большой жизни – в стих. «Наушнички, наушники мои!..» (вариант заглавия: «Радиоточка»; наушники – конечно, со вторым значением «доносчики»). Изображен момент, когда в полночь радиопередача обрывается с потрескиванием, напоминающим пузырьки в вине (Аи), и включается Красная площадь с боем кремлевских часов. Метро (открылось 15 апреля) – тема последних известий; молчи… таи… – реминисценция из Тютчева («Silentium!»). Оптимистическое стих. «Еще мы жизнью полны в высшей мере…» (стрижка детей перед 1 Мая, по созвучию упомянуты стрижи; комета – типичный вид кляксы в детской тетради и воспоминание о повести Г. Уэллса «В дни кометы») омрачено двусмысленным выражением в (к) высшей мере: с 7 апреля 1935 г. к уголовной ответственности стали привлекаться дети с 12 лет (арестантов тоже стригут).
«За Паганини длиннопалым…» – одно из первых воронежских стихотворений, написанное после концерта Г. Бариновой в Воронеже 5 апреля 1935 г.; она напомнила ОМ Марину Цветаеву, отсюда Марины Мнишек холм кудрей. С кошачьей головой во рту – впечатление от подбородника скрипки у горла (аорты) скрипача. Четвертый… черт – от детской скороговорки; чемчура – припев городских частушек 1920-х гг. Высказывались предположения, что чех и поляк – это Я. Кубелик и И. Гофман (см. «Шум времени»), или же что с польским балом – «польский Паганини» К. Липиньский (1790–1861), а подбор перечисляемых произведений задан двумя «Карнавалами» Шумана. На какой случай местной театральной жизни написано шуточное «Тянули жилы, жили-были…» о несовместимости Бетховена и Воронежа – точно не известно.
В мае – июне 1935 г. ОМ работает над «Молодостью Гёте», кончая ее размышлениями о дружбе Гёте с женщинами, о встрече с Миньоной (будущей героиней «Вильгельма Мейстера» на пути в Италию) и, наконец, итальянским путешествием с любовными элегиями и эпиграммами. Отсюда – сентенциозное «Римских ночей полновесные слитки…» о «внезаконной» любви, отсюда же – два воспоминания об О. Ваксель; о смерти ее он узнал в 1933 г. неточно («умерла в Стокгольме – сразу на вокзале, только выйдя на платформу» – НЯМ). В первом, «Возможна ли женщине мертвой хвала?..», концовка – мотивы «Прекрасной мельничихи» и «Зимнего пути» Шуберта (использованные и в «Молодости Гёте»); скрипка прадеда – А. Ф. Львов (1799–1870), прадед Ваксель по матери, автор музыки к «Боже, царя храни», обладал скрипкой работы Маджини, XVI–XVII вв. – эта итало-русская перекличка упреждает смертную русско-норвежскую перекличку (чужелюбая власть). Второе, «На мертвых ресницах Исакий замерз…», напоминает о последнем свидании ОМ с Ваксель в меблированном (с зеркалом и камином) номере гостиницы «Англетер» невдалеке от Исаакиевского собора; фон – опять-таки музыка, стайка нотных линеек (выжлятник – псарь), Движенье… – из «Зимнего пути» Шуберта (в позднем списке – примечания: «шарманщика смерть – Шуберт; медведицы ворс – шуба»).
Те же ассоциации с гётевской Италией заставляют ОМ вспомнить о Крыме. Он воссоздает по памяти новую редакцию стих. Ариост, в более мрачных тонах (исчезает море, появляются песок и зной, Ариосто смешивается с Т. Тассо (1544–1595), которого на цепи держали в сумасшедшем доме; откуда мотив от ведьмы и судьи… – неизвестно). Крылатая лошадь – гиппогриф, на котором враль плечистый Астольф взлетает на Луну, чтобы добыть там утраченный безумным Орландом разум. Стих. «Бежит волна – волной, волне хребет ломая…» рисует черноморскую волну, разбивающуюся у берега: она вздымается, как стена, падает, как пенные лестницы, и струйками растекается по песку, а за нею встает новая: это напоминает осаду и приступ восточной крепости (турки под Константинополем? франки под Бизертой у Ариосто?) и допускает дальнейшие аллегорические толкования (НЯМ связывает это стихотворение с рассказами о репрессиях после убийства Кирова). Хладные скопцы – реминисценция из «Поэта и толпы» Пушкина. Стих. «Исполню дымчатый обряд…» – о коктебельских камешках, которые НЯМ привезла мужу из Москвы; простой солдат морской пучины – образ, предвосхищающий «Стихи о неизвестном солдате».
После этого работа ОМ над стихами прерывается на вторую половину 1935 г. и почти весь 1936 г. Летом он едет в Воробьевский район в надежде написать очерк, зимой – в тамбовский санаторий, следующим летом – отдыхает в Задонске. Постепенно он лишается всякой работы, числится инвалидом. Стихи начинаются вновь в декабре 1936 г. и идут без перерыва до отъезда из Воронежа в мае 1937 г. Поначалу они оптимистичны. Первым стихотворением было «Из-за домов, из-за лесов…» – «я ведь тоже, как этот гудок», говорил ОМ (НЯМ). Цикл стихов о непокорном щегле (которого ОМ подарил сыну квартирной хозяйки) – «Когда щегол в воздушной сдобе…» (Саламанка – старинный испанский университет; сперва строки 3–4 были: «Он покраснел, и в умной злобе Ученой степенью повит»), «Мой щегол, я голову закину…», отколовшееся от него четверостишие «Подивлюсь на свет еще немного…», тем же размером написанное (по журнальной фотографии?) воспоминание о Ленинграде «Нынче день какой-то желторотый…» (желторотый, как щегол). Верность себе («до чего ты щегловит») и жажда «подивиться на свет» – общая их тема. Полусерьезно к ним примыкает четверостишие в старой манере «Я в сердце века, путь неясен…» (посох – путь, медь памятника – цель); на записи ОМ сделал приписку «Это для дурней» и подписался «Гурий Верховский» (Юрий Верховский – поэт-символист, добрый, аккуратный и неглубокий). Другое четверостишие без начала и конца, «А мастер пушечного цеха…» – насмешку над неуклюжей «москвошвеевской» одеждой – НЯМ бережно сохранила только потому, что в нем можно было вообразить памятник Ленину.
Два очень непохожих стихотворения выросли из одного и того же жизненного случая. У воронежской правоверно-советской писательницы О. Кретовой родился ребенок и только что начал улыбаться – ОМ откликается стих. «Когда заулыбается дитя…», в котором на эту радостную готовность к познанию встает из хаоса мир, желая быть познанным. Но улыбка эта еще бессмысленна – и ребенок превращается в ненавистно-пассивного Будду, улыбающегося в сонном окаменении («Внутри горы бездействует кумир…»). Сдвиг этот происходит стихийно, варианты отдельных строк примериваются наудачу, и ОМ сам теряется в сомнениях, о ком он пишет стихи, то ли это его петербургский знакомец В. К. Шилейко (1891–1930), поэт и востоковед, второй муж Анны Ахматовой (вариант последней строчки: «И начинает жить, когда приходят гости»), то ли это Сталин, замуровавшийся в Кремле (последняя строчка: «И исцеляет он, но убивает легче»). Атлантов миг – как в мифе об Атлантиде материк погружается под воду, так здесь материк встает из-под воды. Кошениль – насекомое, из которого добывается ярко-красная краска, часть «индийской радуги». От образа улитки рта, готового впитывать стихию людского языка, является, в свою очередь, стих. «Не у меня, не у тебя – у них…»: родовые окончанья здесь не только грамматические понятия (-ла, – ло и пр., ср. «Славянскую женственность» Вяч. Иванова), но и родовая преемственность поколений. На вопрос «кто это «они» – народ? – ‹ОМ› ответил, что нет – это было бы слишком просто» (НЯМ). Однако иное понимание вряд ли возможно. Тростник – одновременно и человек как «мыслящий тростник», и флейта как дышащий тростник. В одном из вариантов «Когда заулыбается дитя…» (дитя – агнец Божий) кончалось строкой «Ягненка гневного разумное явленье» – отсюда развилось стих. «Улыбнись, ягненок гневный, с Рафаэлева холста!..», описание Мадонны с младенцем на фоне скалы, пещеры и синего неба; точный прототип этой стихотворной картины вряд ли поддается отождествлению («тоска по Эрмитажу», по выражению НЯМ).
