Эдуард Асадов - Полное собрание стихотворений в одном томе (сборник)

Женщины были всегда очень разными:
Трудолюбивыми были и праздными,
Были красивыми, были дурнушками,
Строгими были и попрыгушками.

Впрочем, зачем говорить, что были?
Скажем точнее: были и есть.
Каждая в духе своем и стиле –
Бойкость, и скромность, и спесь, и честь.

Условно же каждая, без предысторий,
Может быть сразу отнесена
К одной из трех земных категорий:
Любовница, мама детей, жена.

По-разному качества проявляются:
Вот эта – отличнейшая жена,
Как мать же – и в мачехи не годна,
А в чадолюбии лишь притворяется.

А эта, напротив, жена – не очень,
Но в сердце сплошной материнский свет.
И счастья дороже ребенка нет,
А муж для нее как бы между прочим.

Есть третий характер: звонки, мечты,
Надеждами, встречами сердце полнится,
Улыбки, хмельные слов а, цветы,
Ни дум, ни забот, ни семьи – любовница…

Как славно: с той жить бы, а с той – встречаться!
По-своему каждая хороша!
Мужчины! Чтоб сердцем на всех не рваться,
Пусть мудрою будет у вас душа!

Любить, но не просто, а так влюбиться,
Чтоб вспыхнула яркой звездой она:
Навеки веков, словно Бог в трех лицах,
В трех счастьях: любовница, мать, жена!

Кто они: беглецы или эмигранты?
Те, кто тянут на Запад поспешный след.
Среди них есть бездарности и таланты,
И лишь любящих Родину только нет.

Сколько их – разлучившихся с отчим домом?
С той землей, где им пела когда-то мать,
Где учились любить они и мечтать
И где все до сучка, до гвоздя знакомо?

Кто же влил так безжалостно в их сердца
Эту стужу бесчувствия и неверья,
Когда жалко скребутся в чужие двери
И ругают страну свою без конца?!

Кто поможет осмыслить и объяснить:
От каких непонятных корней питаются
Эти души, что запросто соглашаются
Где угодно на свете порхать и жить.

Впрочем, нет, где угодно – не точно сказано,
А лишь там, где вкусней и сытней еда,
Где, как кажется всем им, всегда-всегда
Заграница им счастье дарить обязана.

Это вроде бы так: обеднела мать
Или кто-то ограбил ее безбожно,
Значит, можно теперь на нее плевать!
И унизить, и запросто поменять
На такую, где чем-то разжиться можно.

А еще можно так: без особых драм
Взять и смыться подальше в минуту злую,
Обретя, так сказать, параллельных мам:
Заграничную мамочку и родную.

Нет, я вовсе не склонен бранить людей
За желание сытой и гладкой жизни.
Только все-таки, все-таки, в бурях дней,
Неужели так просто душой своей
Прилипать, как присосок, к любой отчизне?!

Я не знаю, насколько сейчас я прав,
Только я убежден всей душой, что каждый,
Кто спокоен, страну свою променяв,
В трудный час, ради сытости и забав –
Может все что угодно предать однажды!

Впрочем, ладно! Дай бог им успехов там!
Но, хоть как ни заманчива заграница,
Только пусть хоть когда-нибудь по ночам
Им далекая Родина наша снится!

И сожмется вдруг сердце в немых слезах
Хоть в Нью-Йорке, хоть в Лондоне, хоть в Париже.
Ибо, как там ни сладко порой в гостях,
Только дом по любым измереньям ближе.

Ну, а те, кому слаще края чужие,
Не сердись и не сетуй на них душой,
Помаши им спокойно вослед рукой,
И опять за работу, моя Россия!

Нет, все же мне безбожно повезло
Что я нашел тебя. И мне сдается,
Что счастье, усадив нас на крыло,
Куда-то ввысь неистово несется!

Все выше, выше солнечный полет,
А все невзгоды, боли и печали
Остались в прошлом, сгинули, пропали.
А здесь лишь ты, да я, да небосвод!

Тут с нами все – и планы, и мечты,
Надежды и восторженные речи.
Тебе не страшно с этой высоты
Смотреть туда, где были я и ты
И где остались будни человечьи?!

Ты тихо улыбаешься сейчас,
И нет на свете глаз твоих счастливей.
И, озарен лучами этих глаз,
Мир во сто крат становится красивей.

Однако счастье слишком быстротечно,
И нет, увы, рецепта против зла.
И как бы ни любили мы сердечно,
Но птица нас когда-нибудь беспечно
Возьмет и сбросит все-таки с крыла.

Закон вселенский, он и прост и ясен.
И я готов на все без громких слов.
Будь что угодно. Я на все согласен.
Готов к пути, что тяжек и опасен,
И лишь с тобой расстаться не готов!

И что б со мною в мире ни стряслось,
Я так сказал бы птице быстролетной:
Ну что же, сбрось нас где и как угодно,
Но только вместе. Вместе, а не врозь.

Ты смотришь вдаль чуть увлажненным взглядом,
Держа бокал, сверкающий вином.
Мы тридцать лет с тобою всюду рядом,
И ничего нам большего не надо,
Чем быть, и думать, и шагать вдвоем.

О сколько в мире самых разных жен?!
Как, впрочем, и мужей, добавим честно!
Ах, если б было с юности известно:
Как звать «ЕЕ»? И кто тот самый «ОН»?!

Ты помнишь: в тех уже далеких днях,
Где ветры злы и каждому за тридцать,
Мы встретились, как две усталых птицы,
Израненные в драмах и боях.

Досталось нам с тобою, что скрывать,
И бурного и трудного немало:
То ты меня в невзгодах выручала,
То я тебя кидался защищать.

Твердят, что в людях добрые черты
Распространенней гаденьких и скверных.
Возможно, так. Да только зло, наверно,
Стократ активней всякой доброты.

Мы верили, мы спорили, мечтали,
Мы светлое творили, как могли.
А недруги ревнивые не спали,
А недруги завистливо терзали
И козни всевозможные плели.

За что ж они так зло мутили воду?
Злил мой успех и каждый шумный зал.
Хор критиков взрывался и стенал,
А ты несла стихи сквозь все невзгоды,
И голос твой нигде не задрожал.

– Ты с ней! Все с ней, – шипели фарисеи,
– Смени артистку, не дразни собак!
Есть сто актрис и лучше и моднее. –
А я шутил: – Ну, коли вам виднее,
То лопайте их сами, коли так!

Откуда в мире столько злых людей?
Вопрос, наверно, чисто риторический.
К примеру, зависть, говоря практически,
Порой в сердцах острее всех страстей.

И все же сколько благодатных дней
Стучалось в сердце радостной жар-птицей
В потоках писем и словах друзей,
Стучалось все упрямей и сильней,
И до сих пор стучалось и стучится!

И разве счастье ярко не сияло
В восторгах сквозь года и города?!
Ты вспомни переполненные залы,
И всех оваций грозные обвалы,
И нас на сцене: рядом, как всегда!

В сердцах везде для нас, как по награде,
Всходило по горячему ростку.
Ты помнишь, что творилось в Ленинграде?
А в Киеве? А в Минске? А в Баку?

Порой за два квартала до двери
Билетик лишний спрашивала публика.
Ты вспомни: всюду, каждая республика
Встречала нас как близких и друзей!

И если все цветы, что столько лет
Вручали нам восторженные руки,
Собрать в один, то вышел бы букет,
И хвастовства тут абсолютно нет,
Наверно, от Москвы и до Калуги!

Горит над Истрой розовый закат,
Хмелеют ветки в соловьином звоне…
Давай-ка, Галя, сядем на балконе
Вдохнуть цветочно-хвойный аромат…

Про соловьев давно уже, увы,
Не пишут. Мол, банально и несложно.
А вот поют под боком у Москвы,
От звезд до околдованной травы,
И ничего тут сделать невозможно!

Летят, взвиваясь, трели над рекой,
Они прекрасны, как цветы и дети.
Так сядь поближе, и давай с тобой
Припомним все хорошее на свете…

В душе твоей вся доброта вселенной.
Вот хочешь, я начну тебя хвалить
И качества такие приводить,
Какие ну – хоть в рамку и на стену!

Во-первых, ты сердечная жена,
А во-вторых, артистка настоящая,
Хозяйка, в-третьих, самая блестящая,
Такая, что из тысячи одна.

Постой! И я не все еще сказал,
В-четвертых, ты, как пчелка-хлопотунья,
А в-пятых, ты ужасная ворчунья
И самый грозный в доме генерал!

Смеешься? Верно. Я это шучу,
Шучу насчет ворчушки-генерала.
А в остальном же не шучу нимало,
Все правильно. Лукавить не хочу.

Но не гордись. Я зря не восхваляю.
Тут есть одно таинственное «но»:
Я свой престиж тем самым подымаю,
Ведь я же превосходно понимаю,
Что все это мое давным-давно.

Закат, неся еще полдневный жар,
Сполз прямо к речке, медленный и важный,
И вдруг, нырнув, с шипеньем поднял пар,
А может быть, туман, густой и влажный…

Не знаю я, какой отмерян срок
До тех краев, где песнь не раздается,
Но за спиною множество дорог
И трудных, и сияющих, как солнце.

И наши дни не тлеют, а горят.
Когда ж мигнет нам вечер глазом синим,
То пусть же будет и у нас закат
Таким же золотым и соловьиным.

Но мы не на последнем рубеже,
И повоюем, и послужим людям.
Долой глаголы «было» и «уже»,
Да здравствуют слова: «еще» и «будем»!

И нынче я все то, чем дорожу,
Дарю тебе в строках стихотворений.
И, словно рыцарь, на одном колене
Свой скромный труд тебе преподношу!

И в сердце столько радужного света,
Что впору никогда не умирать!
Ну что ты плачешь, глупая, ведь это,
Наверно, счастьем надо называть…