Римма Казакова - Женщина, вечная девочка… (сборник)

Я думала: найду, верну
то, что мне юность дать забыла,
а лишь в напрасную войну
ввергала все, что миром было.

Я думала: вступаю в бой,
полна решимости и воли,
а только прибавляла боль
к еще не отболевшей боли.

Одной любовью я права…
Звенигородский храм.
Какой был дождь на Покрова
со снегом пополам!

Звенела старых сосен медь,
дождь звонко моросил,
и колоколенке звенеть
хотелось что есть сил.

Взгляни, народ, смени, народ, –
на милость гнев смени!
Звенигород, Звенигород,
звени во мне, звени!

Не важно, что не тот звонарь,
что не туда зашла,
когда колокола звонят –
звонят колокола!
Звени, предзимняя земля,
в снежинки душу брось,
себя по-русски веселя,
как с прадедов велось.

Звени, замерзший дух листка,
звени, ледок в крови,
звени во мне, моя тоска
по правде и любви.

Как может счастье быть – отчасти?
Что безнаградному награда?
…Ищу я маленькое счастье.
А мне его уже не надо.

Не нареку торжественно любовью,
затаиваясь или не тая,
но навсегда счастливой светлой болью
теперь душа отмечена моя.

И не гадай, что для меня ты значишь,
не отягчай раздумием чело,
не объясняйся, понимай как знаешь…
Болит душа. И больше ничего.

Изучать язык любви
так волнующе и сладко.
Вот загадка, вот разгадка –
как становятся людьми.

Не сложнее букваря,
а постигнуть все ж непросто:
что – возвышенно, что – плоско,
что – как надо, что – зазря.

Кто – успеет не весьма,
будет лишь приготовишкой,
кто – придет к ступени высшей,
где навечная весна…

Изучай язык любви
сердцем, бьющимся тревожно,
все, что, в общем, невозможно,
в беспредельности лови.

А забудешь – не зови
то, что счастье означало.
Можно только лишь сначала
изучать язык любви.

Как пустая кожура
нынче то, что сердцем было…
Я опять язык забыла,
свой – до буковки! – вчера.

Я забыла эту речь
в крапках знаков препинанья,
даже и воспоминанья
не смогла о ней сберечь.

И, как надпись вдалеке:
«Не ходите по газонам!» –
на унылом и казенном
изъясняюсь языке…

Будто бы костер потух,
будто бы слепая сила
засорила, загасила
чистый музыкальный слух.

Ты мне душу не трави
укоряющим стараньем.
Мы друг к другу не пристанем.
Позабыт язык любви.

В том июне окраинным жилмассивом
мы бродили, как по Елисейским Полям.
Был – не знаю каким.
Знаю: очень красивым.
В том июне, на пыльной окраине, там.

А сегодня смотрю на тебя безотрадно я.
Шапка. Папка. На пальце кольцо.
О, какое лицо у тебя заурядное!
Заурядное очень лицо.

Чем измеряется любовь,
что там в основе,
когда родство, что входит в кровь,
совсем не в крови?

Что должен ты,
что я должна
по доброй воле?
Одна краюха – двум,
одна
щепотка соли.

Что в днях-ночах
твоих-моих
всесильной силой?
Одна подушка на двоих –
и все, мой милый.

Я тебя неизменно прощаю
за свои одинокие дни
и к другим берегам не причалю,
даже если прекрасны они.

Но, житейскую мудрость постигший,
торопясь на родные огни,
сам себя ты простишь ли, простишь ли
за мои одинокие дни?

…Так вот и живу я без тебя,
тихо нетерпимое терпя.
Образа погасли без лампад,
и не храмом – хламом холм лопат.

Археолог тут копал, копал
и – пропал… А вдруг в беду попал?
Так вот без тебя он и живет,
твой раскоп, – как вспоротый живот.

Все наружу, и мешает боль
вспомнить лоном про твою любовь.
Вспомнить кожей, родинкой, ребром
гром признанья, поцелуев ром.

Даже слезы – где-то далеко,
так перегорает молоко,
если грудь ребенок не берет,
Знал ли ты об этом наперед?

Знал ли ты, что это будет так,
как на веко мертвого пятак,
как петля у самого лица
в миг, когда ни мига до конца?

Знал ли ты, что это – наотрез!
Рубят лес. Живую плоть – под пресс.
А уже душой дышала плоть –
так любовь завязывает плод.

И вливалось, мучая, хмеля,
тело твое млечное в меня.

Думала – обман, а был – обмен,
Сладкое – аминь! – набухших вен,

и где ты, где я – не разберешь…
Дышащее, теплое – под нож!
Под колеса, под валун во рву…
Так вот и живу я. Как живу?!

Ты посмотрел на меня
Взглядом лишенным огня.
Медленно, как из неволи.
Шляпа понравилась, что ли?

Или ты ищешь во мне
то, что недавно запомнил
давним растаявшим полднем
в невозвратимой стране?

Вряд ли тебя привлекла
я своим личиком грустным,
где от обычаев русских
тень под глазами легла.

Да и года таковы,
что не могу обольститься:
светятся юные лица
в пепле осенней листвы.

Что ты, смешной человек!
Все, что приятно мужчинам,
противоречит морщинам,
тяжкой усталости век.

Только не ври, что душа
значит не так уж и мало.
Разве твой взгляд я поймала
тем, что она хороша?

Я не горюю ничуть
в новой привычной заботе.
Свежей, сверкающей плоти
мне ни за что не вернуть.

И не хочу повторять
взлеты свои и ошибки,
слезы свои и улыбки,
жажду искать – и терять!

Так что – спасибо годам!
Жизни жестокая плазма
напрочь сожгла все соблазны.
Я им себя не отдам!

Тема закрыта, сеньор.
Сердцу теплее не станет,
и никого не обманет
тот приторможенный взор.

Нет в нем беды и греха,
грубого, глупого ляпа.
Если понравилась шляпа –
шляпа и впрямь не плоха!

Обними меня, мой милый!
Я письмо твое нашла.
Извлекла, как из могилы,
из далекого тепла.

Столько лет оно валялось,
сохранив забытый миг,
где бумаге доверялось
все всерьез и напрямик.

Даже память не поможет
оживить погасший пыл.
Ты любил меня, быть может.
Да не «может», а – любил!

И хотя тобой забыта
и забыт моей тоской,
я поглядываю сыто
на блудливый пол мужской.

Через все, что разломила,
разгромила, разнесла,
обними меня, мой милый!
Потому что это было,
и любовь у нас была.

Сколько выкачано крови,
чтобы в жилах строк текла!
Всё сбылось, сложилось, кроме,
моего, со мною вровень,
счастья так и не нашла.

Этой комнатной победы,
этой спальной теплоты…
Споры, завтраки, обеды,
вместе: радости и беды,
и колючки, и цветы.

Ну – не вышло. Ну и будет
ворошить житьё-бытьё.
Плоть забыла,
дух забудет.
По утрам будильник будит
одиночество моё.

И сама я беспокоюсь
на привычных берегах
о тебе, бесстрастный космос
душ людских,
где свет и косность,
о друзьях, врагах, деньгах.

И уже не понимаю,
что – хотя и на плаву –
не по силе поднимаю,
не во благо принимаю,
не по правилам живу.

Есть такие варианты
судеб хрупких и стальных:
исключения, мутанты,
в необычное десанты…
Даже если я – из них.

Знаю: здесь или на звёздах,
или рядом, или вне,
тот один, кто мне – как воздух,
всё же рано или поздно,
а узнает обо мне.

Просто-напросто нагнётся,
неоткрытое открыв,
на бикфордов шнур наткнётся,
о судьбу мою споткнётся,
и тогда –
заткнётся взрыв.

И тогда, хоть ненадолго,
позабыв, что жизнь – война,
больше счастья, выше долга,
тонкая, как недомолвка,
нас обнимет тишина.

Долго молча я хранила
всё, что мучает сердца.
Никого я не винила.
…Я конца не сочинила.
Жизнь допишет до конца.

Мне привычны печаль и отчаянье…
Только есть ещё таинство:
всё, что в жизни моей не случайно, –
всё останется.

Я брела по метро, как сомнамбула,
я склонялась над рельсами
из-за мальчика – лёгкого, наглого,
чем-то мне интересного.

Кто отвёл мои помыслы грешные,
оттолкнул с края страшного?
И теперь эти глупости прежние –
словно сон из вчерашнего.

Мой проигранный день, карта битая
в той колоде, где лишнее.
И всплыло только имя забытое,
как впервые услышанное.

Я не помню тебя, хоть и вспомнила
тень былого, понятие.
Знаю: было отчаянно, подлинно, –
о, любовь, исполать тебе! –

но ушло, и не жмурься участливо.
В жизни важно терпение.
Всё прошло. Как ни странно, я счастлива.
И сейчас – о тебе ли я?!

Был ты смесью родного и подлого.
Ну, попалась на удочку.
Ты… Одно только имя и вспомнила.
Да и то – на минуточку.